— Не вполне. Либертарианцы считают, что каждый человек волен принимать любые решения независимо от того, что думают на этот счет другие люди. Единственное ограничение касается права эксплуатировать других людей или применять к ним насилие. Как видите, это довольно далеко отстоит от идеи свободного рынка.
Герр Шефер налил себе бокал вина и продолжил:
— Алекс, я искренне верю, что вы свободны в выборе решений так же, как свободен ваш друг Айзек. Никто не имеет права навязывать вам свою волю.
Я помолчал, вникая в смысл его слов.
— Это значит, что вы не намерены нам отказывать?
— Нет, потому что это противоречило бы всему, что я отстаиваю на протяжении последних десяти лет. Единственная причина, способная заставить меня или доктора Райнхардт отказать пациенту на этой стадии, — это сомнение в добровольности его действий. Или сомнение в том, что он в полной мере осознает, что означает его выбор. Но к вашему случаю это не относится.
— А новости? — спросил я. — Вы не станете рассказывать мистеру Питерсону, что про нас говорят в новостях?
— Нет. Я иначе понимаю свой долг. И ни в коем случае не желаю оказывать на него давление. Я ничего ему не скажу. — Герр Шефер сделал глоток из бокала и добавил: — Но вы не можете не понимать, что мы с вами находимся в разных условиях. Доля вашей ответственности несопоставима с моей.
— Вы считаете, что я должен сам ему рассказать?
— Нет. Решение принимаете вы. Я хочу лишь сказать, что вам не мешало бы посмотреть вперед. Готовьтесь к тому, что вас ждут трудные дни. Вам нужна полная уверенность в том, что вы все делаете правильно.
Я повернулся к стеклянной двери, выходившей в патио.
— Я все делаю правильно.
Теперь я знал: эта мысль, и только она, поможет мне пережить следующие двадцать четыре часа. Без нее я не продержался бы.
На доме не висело никаких табличек. Ни номера, ни имени владельца. Зачем имя, если в доме никто не жил, а тот, кто в нем бывал, задерживался не больше, чем на несколько часов? Курьеров — если предположить, что кто-нибудь что-нибудь заказывал на этот адрес, — наверное, просто просили «подъехать к дому». Поскольку других домов поблизости не было, опасаться, что его перепутают, не приходилось.
Согласно требованию закона дом располагался в небольшом индустриальном районе примерно в двадцати минутах езды к востоку от Цюриха. Несмотря на то что большинство швейцарцев в целом одобрительно относились к существованию подобных мест, мало кому из них хотелось жить с ним по соседству.
Поэтому здание возвели за городской чертой. Оно заметно выделялось на фоне складов и заводских построек, занимавших территорию, прилегающую к перекрестью двух крупных магистралей. Впрочем, устроители постарались, чтобы, невзирая на окрестный пейзаж, дом выглядел самым обыкновенным. За живой изгородью, сразу перед крыльцом, было отведено место для парковки. В самом доме имелись небольшая кухонька, ванная комната и прочие удобства. Мебель тоже не отличалась ничем особенным: два дивана, две кровати, круглый стол на четверых. Люстра на потолке, шторы на окнах… На стенах висели картины. Из больших окон и выходившей во внутренний дворик стеклянной двери в помещение лился солнечный свет. Для любителей музыки предусмотрительно поставили стереоустановку; на заднем дворе между цветочными клумбами журчал садовый фонтанчик. Из-за изгороди, отделявшей участок от промзоны, доносился приглушенный гул магистрали, ритмичный, как шум прибоя.
Когда мы затормозили возле дома, мистер Питерсон попросил меня не вытаскивать кресло-каталку. Хочу пройтись пешком, — написал он.
Я кивнул.
Он взял в правую руку костыль, левой уцепился за мое плечо, и мы медленно двинулись к крыльцу. Последнюю неделю мистер Питерсон мало ходил ногами, и этот короткий путь занял у нас много времени.
Я был собран, как в день побега из Йовильской больницы, хотя, как и в тот раз, ночью опять не сомкнул глаз. Когда мы вернулись от герра Шефера в отель, я часов до двух просидел на кровати, размышляя над его словами. Спать совсем не хотелось. Я выпил банок пять колы и принялся читать книжку, посвященную пятидесятилетней истории ЦЕРНа, купленную в сувенирном киоске. К шести утра я добрался до главы о создании в середине 1990-х антиводорода — в сон по-прежнему не тянуло. Тогда я пошел к озеру заняться медитацией. Поднимался рассвет. Вокруг не было ни души, если не считать пары бегунов и семейства лебедей, скользящих по водной глади. Вдоль набережной росла сирень, как раз начинавшая цвести и наполнявшая воздух густым сладким ароматом.
Мистер Питерсон вечером выкурил энное количество косяков и мирно проспал до семи утра. К этому часу я вернулся в отель и помог ему умыться и одеться. Он написал, что хочет выглядеть прилично. Еще одна вещь, которой он придавал большое значение.
— Как вы себя чувствуете? — спросил я.
Спокойно, — написал он. — Спокойно и решительно. А ты?
— Я тоже.
Точно?
— Да, — ответил я и улыбнулся. — Я тоже настроен решительно.
Пока я помогал ему преодолеть ведущие к безымянному дому ступеньки, моя уверенность окрепла. Мне предстояло трудное дело, но я намеревался сделать его как надо, сколько бы времени оно ни потребовало. Если у меня и оставались какие-то сомнения — правильно ли я поступил, утаив от мистера Питерсона подробности поднявшейся в Англии шумихи, то сейчас они исчезли. Я вдруг с кристальной ясностью понял: если я ему скажу, то, независимо от того, что он решит делать дальше, мои слова причинят ему страдание. Мы оба с ним будем страдать, причем бессмысленно. Стремиться избежать лишних страданий меня толкали не сложные моральные соображения, а обыкновенный здравый смысл.
Петра — так звали одну из встретивших нас сотрудниц клиники — сварила кофе себе и мистеру Питерсону и села с нами за круглый стол. Второй сотрудник по имени Лайнус кофе не пил. Мы его вообще почти не видели — поприветствовав нас на пороге, он занялся оформлением бумаг и прочими формальностями. Именно на плечах Лайнуса лежала обязанность связаться со швейцарскими властями, получить свидетельство о смерти и организовать транспортировку тела мистера Питерсона в крематорий. Роль Петры заключалась в оказании нам моральной поддержки — она должна была занимать нас разговором, отвечать на любые наши вопросы и вообще окружить нас всяческой заботой. Ей же предстояло в нужный момент приготовить раствор пентобарбитала натрия, но не раньше, чем мистер Питерсон обратится к ней с соответствующей просьбой.
Про таких, как Петра, говорят: в чем только душа держится. Невысокого роста, худая, как мистер Питерсон, но в отличие от него не жилистая, а хрупкая. Светло-пепельные волосы собраны в практичный «конский хвост», кожа — бледная даже по английским меркам. Петра говорила тихим и мягким голосом, почти — если не считать чуть подведенных глаз — не пользовалась косметикой, отчего выглядела еще более бледной, хрупкой и молодой, чем, наверное, была. Несмотря на свою прозрачность, Петра держалась с неожиданной уверенностью, что произвело на меня самое благотворное воздействие. Как ни странно — и за вычетом вот этого чувства спокойной уверенности — она напомнила мне мать. Я попытался догадаться, почему она пошла на эту работу: специально искала объявление в газете или просто согласилась на то, что подвернулось под руку. Вскоре мне это надоело, и я спросил ее напрямую.