А потом мячи, конечно, лопнут. Тут-то Эстерсон и добавит еще пены, поверх той, что уже образовала «действующий паттерн» (снова из инструкции).
Пена будет увеличиваться и лезть за борт – вот примерно туда, где сидела только что Полина. Она затопит раскладной стульчик (забрать который Полина не потрудилась), сожрет пустую бутылку, стопки и консервную банку, поползет к лестнице, но попутно отвоюет для Эстерсона еще несколько сантиметров рокового искривления…
А потом?
Как остановит он, Эстерсон, пенное буйство?
Не волнуйтесь, господа! Эстерсон буйство остановит. Огнетушителем!
Зная свойство пены прекращать расширение под действием холода, он как следует обольет пенного удава криагентом. Но, разумеется, сделает это не раньше, чем решит, что диаметр дыры, которую проделала для него пена, достаточен для побега!
А когда пена остановит свой рост, станет сначала вялой, а потом и вовсе превратится в эдакий зачерствевший бисквит, Эстерсон изрежет ее на мелкие кусочки своим ножом – ведь его-то Полина Пушкина, та еще амазонка и укротительница террористов-рецидивистов, конфисковать у него попросту забыла.
«Эх, будь я настоящим уголовником, девчонке не поздоровилось бы», – вздохнул конструктор.
Эстерсон выдвинул лезвие и проткнул первый волейбольный мяч…
…Он проделал все необходимые манипуляции в шальном, пьяном азарте. Он прихлопывал и даже пританцовывал, когда пена выползла из баллона, он визжал и подпрыгивал, как школьник, остужая пенный вулкан, он ожесточенно сквернословил, когда кромсал пенную тушу.
А когда Эстерсон все-таки выбрался из камеры и ступил на первую ступеньку лестницы, на душе у него стало спокойно.
Дверь в подвал оказалась открытой. Может быть, это Полина дала ему фору, а может – и, конечно, это было куда более вероятно, – просто забыла закрыть ее по пьяной лавочке.
После бури на станции было тихо, как в столице Конкордии на День Огня. Эстерсон медленно шел по плиткам садовой дорожки и вслушивался в звук своих шагов.
Туп-туп-туп. Туп-туп.
Теперь, когда он совершил свой маленький подвиг, он мог признаться себе: план был не ахти каким. И только чудом он теперь туп-тупает.
Потому что срок годности пены окончился год и два месяца назад.
Потому что баллон с криагентом был неполным и его едва хватило на то, чтобы охладить хотя бы тот кусок пены, который теснил решетку.
Потому что нож мог сломаться еще в самом начале экзекуции, а он сломался лишь в самом конце, когда остаток пены можно было порвать и голыми руками.
«Не иначе, как кто-то там, наверху (Эстерсон поднял глаза к небесам Фелиции – туда, где Бог), ко мне снова хорошо относится?»
Было уже совсем светло, но в окне самого опрятного домика все еще горел свет – Полина наверняка забыла потушить его, да здравствует «Пшеничная»!
Эстерсон тихо отворил дверь и вошел. Внутри было тепло, пахло геранью (вон сколько ее на подоконнике), миндалем и мылом.
Фотографии на стенах, этажерка с русскими книгами, кушетка.
«А может, ну ее к лешему? – вдруг подумал Эстерсон. – Вернуться к воздушному шару, забрать вещи, которые так и валяются там, в кустах, и айда отсюда? На волю, в леса. Ведь запросто же может сдать меня консульству, несмотря на всю нашу „дружбу“…
Но эта здравая, очень здравая мысль отозвалась в душе Эстерсона гулкой волной протеста.
Ему больше не хотелось делать ничего здравого.
Ему хотелось… да что угодно другое! Например, спать.
Инженер остановился посреди гостиной и прислушался – в соседней комнате, за неплотно притворенной дверью, громко сопела Полина – от спиртного у нее, как и у многих других сапиенсов с врожденной слабостью верхних дыхательных путей, закладывало нос.
Эстерсон улыбнулся (хотя улыбка эта исподволь превратилась в зевок).
Ему нравилось это сопение. Ему хотелось услышать его еще и еще.
Он подошел к короткой, застеленной рваным клетчатым пледом кушетке, что стояла у окна, и осторожно прилег набок.
Такой домашний запах герани…
«Ничего плохого не случится», – несколько раз повторил про себя Эстерсон, засыпая.
– Руки за голову! Я сказала, руки за голову!
Эстерсон вынырнул из сна, как ныряльщик из глубокого омута – он с трудом открыл глаза, в которые словно бы песка кто сыпнул, и стал часто-часто дышать ртом. Что происходит?
– Вставай, мать твою! Иначе стреляю!
Эстерсон не сразу понял, что обращаются к нему.
Хотя заснул он, со всей определенностью, на кушетке, теперь он возлегал на полу. На пыльном коврике подле этой самой кушетки. Неужели свалился во сне, как Шалтай-Болтай? Эх, пьянство…
– Считаю до трех. Раз… Два…
Пора что-то предпринимать. Потому что в руках у Полины карабин. Пора. Эстерсон прочистил горло.
– П-Полина, н-не надо, – прохрипел он.
– Вставай, я кому сказала! – заорала Полина. – Чего развалился, тварь?!
Корчась от боли, Эстерсон приподнялся и встал на четвереньки. Жалкое зрелище! Красивая, сильная, молодая женщина в роли охотницы, настигшей малоценную, но все же подлежащую отстрелу дичь – некрасивого, больного, немолодого мужчину.
– Где-то я это уже видел, – тихо сказал Эстерсон. – И слышал. Я, конечно, читал, что история склонна к дурным повторениям, но не до такой же степени!
– Не надо мне тут никакой истории! Последний раз тебе повторяю!
«Ну вот. Мы снова на „ты“…»
Полина, вчерашняя смешливая Полина, та самая, которая артистично подцепляла оливку на кончик языка, а уж затем отправляла ее в рот, закусывая водочку, теперь сменила амплуа на разъяренную фурию.
Черные волосы растрепаны и не причесаны, веки – красны, губы сухие. Одежда мятая, словно бы она на ночь не раздевалась (а ведь и не раздевалась).
– Что случилось, Полина? – умоляюще спросил Эстерсон, поднимая глаза.
– Это ты должен мне сказать, что случилось! Что ты тут делаешь, сукин ты сын?
– Ну мы же вчера договорились…
– О чем?
– Как это о чем? О том, что я выберусь из вашей глупой тюрьмы…
– Ничего мы не договаривались! Мы просто трепались! Понимаешь, трепались?! – выкрикнула Полина. – Кто мог знать, что ты это всерьез?!
– Ну и напрасно. Потому что я действительно инженер. И выбраться из вашей клетки для меня – не проблема.
– И как только тебе не стыдно! – Полина, казалось, не давала себе труда прислушиваться к тому, что там бормочет Эстерсон. – Как не стыдно, тварь ты эдакая!
Тут уже не выдержал Эстерсон. Он уселся на корточки и, глядя Полине прямо в глаза, сказал: