— Так, — сказал немного погодя Дель Map, добравшийся до платформы, где стояла тележка, нагруженная назначенными к отправлению вещами, между которыми находилась и клетка Майкла. — Тебе, никак, раздавило дорогой лапу. Ладно, это научит тебя не высовывать лап наружу.
— Коготь-то пропал, — заявил один из приемщиков багажа, только что рассмотревший лапу через прутья клетки. Дель Map наклонился для более точного исследования.
— Да, и весь палец тоже, — сказал он, вытаскивая карманный нож и открывая лезвие. — Я приведу все в порядок в один миг, если вы мне поможете.
Он открыл клетку и вытащил Майкла своим обычным приемом. Майкл, задыхаясь, боролся, выбивался из рук и колотил по воздуху как поврежденной, так и неповрежденной лапой и только увеличивал этим свои страдания.
— Держите лапу, — командовал Дель Map. — Готово, с одного раза. Больше резать не понадобится.
Операция была кончена в один маг, и Майкл был водворен обратно в клетку, имея на один палец меньше, чем при своем появлении на свет. Кровь лилась из раны, нанесенной жестокой, но умелой рукой, и Майкл лежа зализывал ее; он был совершенно подавлен сознанием ужасной судьбы, ожидавшей его в близком будущем. Никогда еще за всю его жизнь с ним так не обращались. Размеры клетки сводили его с ума, напоминая западню. Он попал в западню и беспомощно сидел в ней, в то время как самое страшное на свете случилось с баталером — очевидно, он был поглощен небытием, уже поглотившим Мериндж, «Эжени», Соломоновы острова, «Макамбо», Австралию и «Мэри Тернер».
Вдруг издали донесся невероятный гам и шум, и Майкл в ожидании новой катастрофы насторожил уши и весь ощетинился. Шум этот производила целая свора лающих, визжащих и воющих собак.
— Черт побери! Опять эти проклятые цирковые собаки! — проворчал приемщик, обращаясь к своему подручному. — Хоть бы издали закон против дрессировки собак! Это просто мерзость!
— Это труппа Петерсона, — сказал другой. — Они прибыли при мне на прошлой неделе. Одна из них околела дорогой, и, насколько я понимаю, она была избита насмерть.
— Очевидно, Петерсон задал ей здоровую трепку в последнем городе, а затем бросил в клетку к остальным собакам и спокойно предоставил ей околевать дорогой.
Шум увеличился, когда собак из вагона перенесли на ручную тележку; едва тележку подкатили ближе к Майклу, он увидал гору нагроможденных друг на друга клеток с собаками. Тридцать пять собак различных пород — главным образом полукровок — помещалось в этих клетках; и что этим собакам приходилось далеко не сладко, было видно по их поведению. Некоторые выли, другие визжали, третьи ворчали или огрызались друг на друга через прутья клеток; многие же были настолько подавлены, что лежали без сил и не подавали голоса. Некоторые лизали поврежденные лапы. Маленькие, более мирные собаки были напиханы по две в одиночные клетки. Полдюжины борзых сидели в двух более крупных клетках, но размер и этих клеток никак нельзя было признать достаточным.
— Это собаки-акробаты, — сказал первый багажный приемщик. — Поглядите только, как он их укомплектовал. Петерсон не станет платить за багаж больше, чем полагается. Этим собакам требуется вдвое больше места. Воображаю, что за пытка для них эти переезды из города в город.
Но приемщик не знал, что и в городах эта пытка продолжается, что и в городах собаки содержатся в этих маленьких клетках и что фактически они являются пожизненными пленниками. Только в редкие часы представлений они выпускаются из клеток. С коммерческой точки зрения, хороший уход за собаками не окупался. Собаки-полукровки дешевы, и гораздо выгоднее заменить околевшую собаку новой, чем ухаживать за ней и беречь ее здоровье.
Приемщик не подозревал, что Петерсон отлично знал: изо всех тридцати пяти собак его первоначальной труппы, набранной им четыре года назад, не сохранилось ни одной и ни одна из этих собак не покинула его труппы. Единственным путем из клетки и из труппы была смерть. Но Майкл не знал даже и того, что было известно приемщику. Он знал лишь, что здесь — царство страданий и мук и что, по-видимому, его ожидает та же участь.
Воющих и визжащих собак перенесли в багажный вагон, и вместе с ними поехал и Майкл. В этом собачьем аду ему пришлось провести около суток. Поезд шел на восток, и в каком-то большом городе собак выгрузили; Майкл продолжал свой путь в более спокойной и комфортабельной обстановке, хотя его поврежденная лапа продолжала болеть, и при передвижении клетки по вагону рана открывалась снова.
Что все это значит, почему его держат в этой отвратительной клетке и зачем везут в этом ужасном вагоне, Майкл не спрашивал. Он принимал это, как принимал все другие горести, выпадавшие ему на долю. Такие вещи случались. Такова была жизнь, а в жизни много зла. Объяснений он не искал. Он встречался с явлениями и иногда понимал, как они происходят. Подлинная сущность вещей оставалась за пределами его сознания. Вода была мокрая, огонь — горячий, железо — твердое, мясо — вкусное. Он принимал явления так же спокойно, как принимал вечное чудо света и темноты: они были чудом не больше, чем его жесткая шерсть, биение сердца или работа его мысли.
В Чикаго клетку перенесли на ручную тележку и по грохочущим улицам огромного города перевезли на другой вокзал; здесь клетку поставили в товарный вагон, и Майкл продолжал свой путь на восток. В Нью-Йорке странствие окончилось, и Майкла отправили к Гаррису Коллинзу на Лонг-Айленд.
Первым делом Майклу пришлось познакомиться с Гаррисом Коллинзом и с тем адом животных, где он царствовал. Но сначала необходимо сказать, что Майкл никогда больше не видел Гарри Дель Мара. Многие люди уходили в неведомое небытие, и Дель Map тоже ушел из жизни Майкла и из жизни вообще. Уход Гарри Дель Мара надо понимать буквально. Катастрофа на железной дороге, паническая свалка уцелевших пассажиров, карабкавшихся и цеплявшихся по фермам [61] и столбам пути, неосторожный шаг — и Гарри Дель Map был поглощен небытием. Люди называют это смертью, и смерть действительно — небытие, ибо поглощенные ею никогда не появляются больше на дорогах жизни.
Гаррису Коллинзу было пятьдесят два года. Он был строен и гибок, приветлив и любезен и производил на людей самое чарующее впечатление. По виду его можно было принять за преподавателя воскресной школы, директора женской гимназии или председателя благотворительного общества.
Цвет лица у него был бело-розовый, руки его соперничали мягкостью с руками его дочерей, и весил он сто двенадцать фунтов. К тому же он боялся своей жены, боялся полисменов, боялся физического насилия и жил в постоянном страхе перед ночными грабителями. Одни лишь дикие звери — львы, тигры, леопарды и ягуары — не внушали ему ни малейшего страха. Он знал свое дело и спокойно входил в клетку самого строптивого льва с палкой от метлы в руках.