– А вы что, не знаете? – удивился я.
– Нет, до нас довели только то, что там очень серьезная цель и не менее серьезная оборона.
– В селе был штаб немецкой армии, а он по значимости и размеру равняется нашему фронту. То есть, по нашим меркам, вы бомбили штаб фронта.
– Ох, ничего себе, – изумился тот. – Тогда понятно, почему нас на убой бросили. Село то мы с землей сровняли. Я сам видел, как бомбы попали в здание то ли школы, то ли сельсовета, и оно разлетелось на куски. Да и другие там хорошо прошлись. Нет там больше села.
– Это да, – согласился я и, присмотревшись, ткнул пальцем вверх. – Над нами четверка истребителей. Что за машины, не пойму, силуэты незнакомы.
– Что-то знакомое, – тоже посмотрев наверх, пробормотал капитан.
– Может, наши?
– Наши парами не летают, а там две явные пары были, – резонно возразил летчик.
В это время в кабину протиснулся улыбающийся Михаил.
– Ну что там, – спросил я, подавляя нетерпение. Охота же узнать, что за гуся мы взяли с двумя утятами.
– Это командующий двадцатым армейским корпусом генерал Матерна. Возвращается из Берлина после награждения, проведенного лично Гитлером.
– А за что его?
– За окружение наших войск под Киевом.
– Это он рассказал?
– Нет, молчит, только глазами зло стреляет, да и второй полковник такой же. Это один из полковников рассказал.
– Хороший гусь, командир корпуса – это, если по нашим стандартам считать, командующий армии. Получается, мы командарма взяли. Тоже неплохо. Да и про этот корпус я слышал, он нашим войскам под Гродно неслабо навтыкал… Что в портфелях, смотрел?
– Бегло, документы какие-то. Сейчас Монах их изучает.
– Доложишь мне, если что будет интересное.
– Понял, – кивнул Михаил и покинул кабину.
– Я не ошибся, вы в плен генерала взяли? – спросил капитан, как только мой подчиненный вышел.
– Да, взяли тут одного командарма с сопровождением.
– А я думал, мне показалось, что в хвосте сидят немцы, – покачал тот головой.
– Кстати, как там истребители?
– Облака низкие, в них скрылись, – пояснил тот и, бросив еще один взгляд вверх и по бокам, добавил: – Сегодня на нашем направлении из-за испортившейся погоды все полеты были отменены, а наш полк подняли из-за этого немецкого штаба. До сих пор не понимаю, как мы вышли точно на это село. Тут только штурмана соседей благодарить остается.
– Так и отблагодарите.
– Не получится, он на борту комполка был, с ним и сгинул.
– Да, тогда это проблема, – согласился я и, осмотревшись, спросил: – Мы вообще куда летим? Облака сверху да по бокам. Только земля внизу мелькает.
– Представления не имею. Я же говорил, что мы на фронт только прибыли. Не знаю я местных ориентиров, тем более подняться нельзя.
– Великолепно. Летим черт-те знает где.
– Не волнуйся, передовую уже пролетели, я ее видел минут сорок назад.
В это время что-то грохнуло, и самолет изрядно тряхнуло.
– Это что такое? – воскликнул я и стал смотреть на землю вокруг, опознался сразу и тут же заорал: – Поворачивай на хрен, мы над Москвой, нас же сейчас сшибут в момент! Снижайся!
Заметив при крене во время поворота внизу характерные ориентиры, я опознал территорию, где расположена наша база, и велел Головину заходить на посадку в поле рядом с ней. На дорогу не получится, она убита, только шасси поломаем, а поле ровненькое, на нем часто связные самолеты садились. Правда, короткое, но об этом я предупредил.
Потрясло нас изрядно, из салона донеслись крики и мат раненых бойцов, но все же мы сели, уже хорошо.
– Плюхнулись все-таки, – усмехнувшись, я протер ладонью губы и увидел на ней след крови. Во время посадки прикусил губу.
– Вроде без повреждений сели, – глуша двигатели, сказал капитан.
– Михаил! – крикнул я нашего радиста. – Передай в Центр, что это мы плюхнулись рядом с ними. Заблудились. А то там уже, наверное, тревогу подняли.
– Не получится, рации каюк. Извини, не удержал, полетела на пол, когда садились, и лампы побились.
– Просто прекрасно, – вздохнул я и, пройдя из кабины в салон, подошел к открытой двери. Снаружи уже стояли двое – Егоров с пулеметом наперевес и Слон.
– Боец, бегом к базе. Предупреди, что свои тут сели, – велел я Слону, и тот стремглав унесся в сторону нашей части. Он тут все тропинки знает, так что моментом определил, куда нужно бежать.
Мы только начали разгружаться, когда послышался рев моторов, и на дороге, что находилась метрах в трехстах от нас, появилось три машины, набитые бойцами с базы. Следом подкатил броневик, из которого вышла так хорошо мне знакомая фигура Лучинского.
– Заканчивайте тут, а я на доклад, – велел я Михаилу и быстрым шагом направился к своему непосредственному командиру, поправляя на ходу форму и амуницию.
* * *
Шаги в гулком коридоре тюрьмы я услышал еще у лестницы, эхо тут превосходное, да еще охранник, похоже, специально топал погромче. В этот раз шаги стихли у двери в карцер, в котором я находился. Лязгнул замок в двери, и та с жутким, действующим на нервы скрипом отворилась. Снаружи стоял конвоир в обычной форме надзирателя и, поигрывая ключами, буркнул:
– На выход.
Однако я все еще стоял. Неяркий электрический свет довольно болезненно воспринимался моими отвыкшими от света глазами. Подождав еще пару ударов сердца, я заложил руки за спину и вышел из помещения карцера. Оно было крохотным, ни сесть, ни лечь, только стоять и вздрагивать, когда за шиворот падает очередная ледяная капля. Кстати, как и ожидалось, надзиратель был не один, тут не было идиотов лезть ко мне в одиночку. На них была мягкая обувь, поэтому я их и не слышал, только дыхание уловил, волкодавы – сторожевые псы местных дворян, молодые, горячие и готовые к бою. Два бойца местного силового подразделения.
Встав у стены, я почувствовал, как запястий коснулся холодный металл наручников. Застегнув их у меня на руках, конвоир запер карцер и повел меня в сторону лестницы, а бойцы тихо сопровождали нас, немного отстав. М-да-а-а, а я ведь и сам неделю назад даже не предполагал о таких изменениях в своей судьбе.
Ну в чем меня подозревают? Не арестовали с железобетонными доказательствами, а именно подозревают, да и то со слов одного человека, впоследствии лишившего себя жизни. Обвиняли меня, на мой взгляд, в полнейшей чепухе, в убийстве члена Военного Совета фронта. Для местных же это было одно из самых страшных преступлений, которые мог совершить советский человек, преступление в отношении правящей элиты. Причем ладно бы в убийстве подозревали, а еще и надругательстве над телом. Ему отрезали член и сунули в рот, запихав поглубже.