И тут Эгина осенило. Нет, смеги были ни при чем. Лагха наверняка трезво оценил опасность, принял меры и все просчитал. Со смегами все было ясно. И хоть задерживаться в Хоц-Дзанге все равно не стоило, спешить в Пиннарин сломя голову тоже было незачем. Дотанагела и Знахарь ― вот кто были действительными потайными двигателями в этой ситуации. И не потому, что сейчас они бродят где-то по горным тропам около Хоц-Ия. А потому, что их нет в Пин-нарине.
Где Дотанагела ― в Хоц-Ия или в Святой Земле Грем? Неважно. Главное, что Опора Писаний временно обезглавлена, ибо Дотанагела, обладавший непререкаемым авторитетом и огромной властью, не оставил ни преемника, ни даже намека на преемственность. Опора Единства наверняка тоже осталась без пастыря. Эгин был готов биться об заклад, что пар-арценц Опоры Единства сейчас правит бал и шепчет под руку капитану «Гребня Удачи». Знахаря тоже нет, и остается открытым вопрос о том, есть ли у него замена в Варане. Но самое главное, что весь Свод Равновесия в целом остался без гнорра, а весь чудовищный девятиярусный корабль с двуострой секирой на куполе ― без кормчего. Без единой всеподминающей воли. Остался впервые за всю историю существования.
Идя по этому следу все дальше и дальше, Эгин вспомнил все, что слышал об отраженных отДотанаге-лы. Знахаря и Тары. Все они были единодушно убеждены, что в рядах Свода, по меньшей мере, один отраженный, или, как выражалась старомодная (если не сказать архаичная) в высказываниях Тара, ― та-лан отражение. (Сами эти слова пришли из Синего Алустра-ла, как и многочисленные рецепты, заклинания и реалии из быта магов, ведьмаков, колдуний и простых ведунов всех пошибов и предпочтений. Короче говоря, как начинало теперь казаться Эгину, магическое подспорье всех, кто является врагами князя и истины, а заодно и клиентами Свода Равновесия, было родом из Синего Алустрала.)
По мнению Дотанагелы, которое Знахарь, кажется, не разделял, именно Лагха Коалара является тем самым та-лан отражением. Человеком из прошлого, по своей воле и с помощью особого искусства избравшим время, место и тело для рождения своей нечистой души, чтобы и дальше проводить в жизнь злую волю Хуммеровых бездн. Но что, если этот человек как раз не Лагха? А кто-то другой? Кто угодно другой. Например, пар-арценц Опоры Безгласых Тварей или какой-нибудь аррум вроде покойного Гастрога? А что, если и сам Лагха знает что-то об отраженных или, например, каким-то образом узнал о них в Хоц-Дзанге?
Если допустить, что отраженный ― не Лагха, тогда поведение самого Лагхи становится более ясным, а его испуг ― вполне оправданным. А что, если гнорр, стоя под стенами Хоц-Дзанга, сообразил, какую великолепную, неоценимую услугу оказал он тем, кто задумал бы узурпировать власть над Сводом (и, следовательно, Вараном) и реализовать свою темную, отраженную сущность?
Он, Лагха, удалился из Пиннарина и оставил князя, охрану которого он же опекает, холит и запугивает как свою собственную, в обществе вельмож и Совета Шестидесяти, которым князь доверяет не больше, чем облакам в небе.
Он, Лагха, увел с собой четыре корабля «Голубого Лосося» ― самую преданную князю и истине частицу флота.
Он, Лагха, увез с собой из Пиннарина три сотни отборных боевых псов, которых так долго и тщательно холили в Опоре Безгласых Тварей и которых ни деньгами, ни наветами не заставить обратиться против него, Лагхи, и князя.
Он увез, он взял с собой на Цинор верных псов, верных аррумов, верных «лососей». Он уехал сам. Как Дотанагела. Как Знахарь. Он оставил Свод без головы. Долго ли проживет Свод без головы?
Ответ на вопрос, чего боится мудрейший гнорр Свода Равновесия, был найден. Лагха Коалара, блед-нокожий красавец, боялся заговора. Переворота. Измены, инициатором которой будет подлинный отраженный. Тот, против кого в древности был измыслен скорпионообразный убийца, лежащий сейчас расчлененным в наглухо залепленной навесными замками каюте, где хранятся одинаковые на вид сарноды с эмблемой Опоры Вещей.
И тут Эгин легко и заразительно рассмеялся. И хотя смех отдавался болью в спине, а голос его был по-прежнему чужим и хриплым, остановиться он не мог. Курносый конопатый матрос, дежуривший за дверью, навострил уши. Чего это он там?
Но ведь, милостивые гиазиры, это и в самом деле смешно, когда выясняется, что гнорр Свода Равновесия боится угодить в Жерло Серебряной Чистоты столь же рьяно, как и рядовой рах-саванн Опоры Вещей. И что для подобных опасений у него имеется не менее длинный ряд не менее веских причин.
Ни боли, ни снов не знал Эгин, мирно досыпающий самые сладкие предрассветные часы на койке какого-то безвестного офицера «Голубого Лосося», когда корабль подошел с севера к Вересковому мысу.
Эгин был бы удивлен, узнай он, что, давая самому себе прогноз о сроках своего же прибытия в Пиннарин, просчитался почти на сутки. Промах простительный, но обидный. Хотя как он, Эгин, не видя даже дневного света, мог правильно оценить скорость «Голубых Лососей», которая была воистину ошеломляющей?
Эгин догадывался, что Лагха подгоняет капитанов и матросов и кнутом, и пряником. Но насколько успешно?.. И о попутном ветре, который пособничал кораблям с самого отбытия с Цинора, Эгин тоже, разумеется, не знал. В трюмах не бывает ветра.
Так или иначе, когда Лагха вышел из своей каюты бодрый и нарочито легко одетый, Эгин еще спал мертвым сном раненого героя.
С Лагхой почти не было сопровождающих. Во-первых, оттого, что тот, вопреки создавшемуся у Эгина впечатлению, терпеть не мог свиту и обожательно распахнутые рты и с высоты своего положения деликатно брезговал даже обществом аррумов. С Лагхой был лишь капитан «Венца Небес». О том, что Эгин покачивается в трюме именно «Венца Небес», он тоже не подозревал, ибо приставленный к нему матрос с настойчивостью попугая говорил одно и то же тупое «да», когда Эгин, стремясь доискаться из соображений самого праздного любопытства до истины, перечислял ему имена оставшихся на плаву «Голубых Лососей». Что-что, а это было не сложно, ибо любой себя уважающий офицер Свода знает их не хуже, чем купчина имена своих теток и дядьев.
Лагха был удивительно свеж и, вопреки своему обычаю, немного румян. Его волосы были аккуратно собраны в пучок на затылке, а его брови были сомкнуты над переносицей, что делало его озабоченным и неожиданно для столь раннего часа мрачным. Играть на публику было незачем, ибо не было самой публики.
Капитан, являя полный контраст с бодростью гнор-ра, только хотел казаться свежим. В глазах его стояла непроглядная сонная муть.
Лагхе, похоже, не было охоты болтать. Не говоря капитану ни слова, он вынул из футляра, болтающегося на поясе у последнего, дальноглядную трубу, направил ее на Вересковый мыс и… зло цокнул языком.
– Что там? ― поинтересовался капитан. Вместо ответа гнорр, закусив нижнюю губу, передал ему трубу, и тот направил ее на мыс. Да, в деревушке, которая притаилась на Вересковом холме, догорали костры, и, по всей видимости, изрядно пьяные рыбаки все еще горланили песни. Весьма громко горланили, насколько гнорру удавалось расслышать своим сверхчутким ухом.