В итоге, вооружившись парой специальных отверток для скафандров, спрыгнул я.
И хотя умелый Можайский делал все, чтобы причесать гребень бархана брюхом машины, прыгать пришлось с высоты человеческого роста. Я себе чуть ноги не вывихнул. Ну не осназ я, не осназ!
После этого наш замечательный «володька» отвалил. Можайский пошел искать удобную посадочную площадку, чтобы бортмеханик мог в спокойной обстановке разобраться с повреждениями.
Все у нас связалось.
Я вытащил Серегу (это был он, я все-таки не ошибся) из скафандра, который нес, между прочим, кучу пулевых отметин.
— Вы бы еще дольше возились, Пушкин, — сердито проворчал он, разминая ноги. — Пара минут — и меня бы клонский броник из пушки расклепал.
Ну наглость!
— А ты давай сбивать себя почаще. Тебя в который раз уже? В четвертый?
— Э, да со счета скоро собьюсь. Позавчера вот тоже сбивали…
— Служил бы в еврофлоте, давно уже ходил бы с прозвищем «парашютист». Они там на язык бойкие.
Цапко ухмыльнулся.
— Сашка, как я рад тебя видеть. Ты себе не представляешь.
— А я тебя.
Сели ждать вертолет. Я несколько раз спрашивал у Можайского по рации, как идут дела. Он однообразно отвечал «пока не родила» — даже когда я изменил форму вопроса и он перестал попадать в рифму.
«Володька» появился только через полчаса.
Снова он потерся брюхом о бархан, мы в него залезли…
Боже мой, как они с Адой друг друга тискали! Я такого не видел! В жизни! У них кости трещали!
Ну, кое-кто поревел. Не будем говорить кто.
Я же, деликатно отвернувшись, обнаружил, что под ногами у бортмеханика Неизвестнова валяется топор.
— Десять старушек — рубль? — спросил я.
— Ага, — степенно кивнул он. — От самого Торжка с собой везу, для геноцида мирного населения Конкордии.
— Нет, правда, на кой черт?
— Топор — первейший друг бортмеханика. — С этими словами Неизвестнов указал на потолок.
Там были вырублены два основательных куска внутренней обшивки, под которыми обнажилась хитроумная анатомия вертолета. В глаза бросились две свежие скрутки на кабелях и заплатка на маслопроводе.
Итак, «Нейстрия» дымила на полкосмодрома.
От «Тюрингии» мало что осталось.
Один наш трансмутационный излучатель, заявленный Пантелеевым, был уничтожен. Другой обесточен. Соединить исправный излучатель с исправной энергостанцией наши специалисты не успевали.
Ядерный зонтик над Керсаспом схлопнулся, едва успев раскрыться. Нечем было возбудить глюонное поле на расстоянии в сотни и тысячи километров, нечем разобрать атомы ядерных зарядов на инертный свинец и сопутствующие легкие элементы…
Можайский примерялся к посадочной площадке.
По всем сетям прошло предупреждение о начале атомной атаки «манихейских» фрегатов.
И если только принимать заявление Пантелеева за чистую монету, всем нам была крышка.
— Послушай, какая еще атомная тревога? — спросил Цапко. — Это чего, серьезно?..
— Расслабься. Ничего не будет, — ответил я.
Не был я уверен в своих словах на сто процентов. Но на девяносто восемь — был.
— То есть? Они что, по-твоему, дурнее тебя?
— Они умнее меня. Гораздо умнее. Пантелеев вообще гений. Именно поэтому ничего не будет.
— Сейчас взорвется термоядерная бомба? — стараясь выражать, как пишут в романах, «само спокойствие», осведомилась Ада.
— Да не взорвется.
— А что по-твоему? Наши смогут перехватить и сбить все торпеды и ракеты до последней? — предположил Цапко.
— Это вряд ли.
— Лейтенант, для меня, пожалуйста, тоже, — встревожился Можайский. — Изложи. А то вот же, «Нейстрия» с «Тюрингией» — того… А Пантелеев говорил…
— Давайте для начала сядем, — предложил я. — Не хочу отвлекать вас в эту ответственную минуту. Тут такая суета повсюду…
Цапко, Ада и Неизвестнов посмотрели на меня с бескрайним недовольством. Но поскольку предложение мое звучало весьма здраво, промолчали.
Мы сели. Вылезли из вертолета. Повсюду завывали сирены, но небеса на нас пока не упали. И с каждой секундой крепла моя уверенность в своей правоте.
— В общем, — сказал я, — версия такая. Излучатели системы «Nigredo» нас сейчас прикрывают. Очень хочу надеяться, что сработают они исправно. Только их никогда не было на «больших Гансах». Атомная тревога, само собой, объявлена, потому что порядок такой. Но все офицеры, посвященные в главную тайну операции «Москва», знают, что ни один ядерный взрыв не прогремит.
— Ну и где же они, эти излучатели?! — Неизвестнов театрально взмахнул топором.
— Ha другом носителе. Я уверен, что адмирал Пантелеев сказал правду и нам действительно удалось втиснуть два, а может, и больше излучателей и ТЛ-энергостанции для них — хотя я и не знаю, что это за энергостанции — в мобильные носители. Но только носителями этими стали вовсе не знаменитые европейские транспорты. А, я полагаю, четыре крепости типа «Кронштадт». Которые сейчас и находятся благополучно на орбите Паркиды под сильнейшей охраной, где изображают из себя фиктивную «универсальную базу снабжения».
— Я ничего не поняла. Но, надеюсь, среди нас нет конкордианских шпионов, — сказала Ада с нервным смешком.
— А я надеюсь, что это уже не важно, — сказал я.
По внутрикорабельной трансляции был объявлен сбор в инструктажной.
В коридоре меня встретил плакат с удалой надписью: «Дали прикурить!»
Сосредоточенный танкист тянулся сигаретой к зажигалке бойца мобильной пехоты. Пехотинец улыбался бодро и зловеще. На заднем плане дымились руины конкордианского города. Бросался в глаза обломок гигантской статуи — бородатая голова кого-то из почитаемых в Конкордии властителей древности. То ли ассирийского царя, то ли персидского шахиншаха.
Руины были невиданной красы и мощи. Такой ракурс и в Хосрове нелегко было бы найти… Ну а уж на Паркиде и вовсе невероятно — по причине полного отсутствия капитального гражданского зодчества. Виденные мною рабочие городки выглядели, мягко говоря, иначе. А в разрушенном виде… Ох, промолчу.
Я оглянулся по сторонам и, удостоверившись, что никого нет, понюхал плакат.
Как и следовало ожидать, отпечатали его не сегодня.
И не вчера.
И, подозреваю, даже не месяц назад.
Дальше плакаты начали попадаться все чаще, пока на главной палубе мне не встретился Белоконь с пустой тубой.
В руках он держал последний агитшедевр, примеряясь, куда бы его влепить посподручнее.