Возвращаюсь в театр. Там, за кулисами, близко к сцене стоит стол. Длинный, весь в искусственных цветах. Цветы – для «девушек-пейзанок» в спектакле, чтобы в финале выходили на поклон с букетами. И вот Андрея положили среди этих букетиков. Живой еще, а лежал будто в гробу, убранном цветами. У него изо рта шла пена, и он, вытирая ее парализованной рукой, все повторял: «Голова болит, голова болит, голова…»
Кандель приехал прямо в больницу с латышским врачом. Примчалась и «Скорая помощь». Андрея сопровождал в больницу Шура Ширвиндт…»
Ширвиндт потом вспоминал, что всю дорогу до больницы Миронов шептал слова из последнего монолога Фигаро. Даже в последние минуты своей жизни он продолжал оставаться Артистом.
Рассказывает руководитель клиники нейрохирургии «Гайльэзерс» Янис Озолиньш: «Я приехал в больницу буквально в считаные минуты, как только меня вызвали. Миронова привезли к нам в 23.25. Он был без сознания. Произошел так называемый разрыв аневризмы – сосуда, который снабжает кровью передние части головного мозга и также участвует в полном снабжении головного мозга.
При установлении диагноза было сразу ясно, что произошло обширное кровоизлиние между полушариями головного мозга. Мы сразу же провели обследование сосудов, констатировав гигантскую, по меркам головного мозга, аневризму: в диаметре она была больше 2,5 сантиметра! То есть она очень трудно поддается оперативному лечению. В результате разрыва – нарушение жизненно важных функций, дыхания и, как следствие, потеря сознания.
В реанимации мне удалось установить, что Миронову в театре кто-то из врачей, оказывая помощь, из самых лучших побуждений заложил в рот нитроглицерин. В такой ситуации, когда произошел разрыв артерии, прием сосудорасширяющего вещества мог усугубить объем кровотечения. Правда, мы можем только предполагать, но говорить об этом со всей определенностью трудно…
Ничего радикального мы сделать не могли, потому что уже наступили необратимые разрушения в мозгу. В сознание Андрей так и не пришел. Миронов находился в так называемой 4-й коме по специальной шкале градаций: с расширенными зрачками, отсутствием рефлексов на роговице… Эти два дня – с 14 по 16 августа – были практически выиграны из-за того, что мы своевременно удалили спинномозговую жидкость. Иначе Миронов умер бы сразу.
За это время здесь перебывали почти все родственники Миронова и его друзья, находившиеся в Латвии. Но ничего радикального мы сделать не могли, потому что уже наступили невозвратимые разрушения в мозгу. В сознание он так и не пришел. Смерть наступила 16 августа в 5.35 утра.
В помощь к Канделю из Москвы был вызван еще один известный нейрохирург – профессор А. Маневич. Однако медицина в этом случае оказалась бессильной. Утром 16 августа Миронов скончался в результате обширного кровоизлияния в мозг (у него оказалась врожденная аневризма сосудов головного мозга).
Вспоминает сводный брат А. Миронова Кирилл Ласкари: «За неделю до смерти Андрея мне снится сон.
А прежде у Иосифа Кобзона Андрей купил себе смокинг и страшно гордился этим. Он мечтал делать шоу в «Октябрьском» зале: лестница высокая, стоят герлз, и он в белом смокинге… И вот этот сон. Мы с ним выходим с «Ленфильма», на нем плащ. Входим в какой-то огромный ресторан. Садимся. А рядом гуляет свадьба. И вдруг я вижу, как падает бокал с красным вином и, точно у Марка Захарова в гениальном фильме «Обыкновенное чудо», по скатерти расползается красное пятно. Встает человек, показывает пальцем на Андрюшу:
– Этот!
А Андрюша в черном смокинге от Кобзона. Я кричу: «Что вы, что вы, он же не вставал с места!» Но этот человек бьет Андрюшу бутылкой из-под шампанского по голове. И Андрюша лежит в этом смокинге на полу. Вот так точно его и хоронили.
Вася Ливанов потом говорил: «Ты должен был ему рассказать этот сон». Но что рассказывать?
Скажу еще более страшное. В последние годы я понимал, что он недолговечен. Не знаю почему. И еще этот сон…»
Перед отправкой в Москву тело Миронова привезли из морга к Театру оперы, чтобы «сатировцы» смогли проститься со своим коллегой (тогда уже было решено, что театр гастроли не прерывает и остается в Прибалтике). Артисты, которые жили в разных гостиницах, подошли попрощаться. Как ни странно, но народу было немного. И дело было совсем не в том, что на часах было около шести утра. Это еще раз доказало, что Миронова в его родном театре любили далеко не все его обитатели. Из машины тело Миронова не выносили, открыли только заднюю дверцу. Прощание длилось всего 5–10 минут.
Вспоминает О. Аросева: «Мы проводили его, мертвого, в шесть часов утра от Рижского оперного театра, где давали свои спектакли. Его везли в Москву на «рафике», заполненном льдом. Андрей, с головой закатанный в простыню, словно белая мумия, лежал на этом «леднике» – лицо не открыли для прощания.
Близкий друг Андрея Гриша Горин ехал впереди «рафика» на своем «жигуленке». Как только он не разбился на этой долгой дороге от Риги до Москвы впереди мчавшегося страшного катафалка, в котором совершал свой последний путь Андрей Миронов…»
Вечером 16 августа Миронов должен был выступать во Дворце культуры в городе Шауляй. Билеты на этот концерт были давно проданы. Однако приехать туда актеру было уже не суждено. Администрация Дворца предложила зрителям вернуть билеты обратно и получить назад свои деньги. Однако ни один человек не сдал.
В том же Шауляе находится уникальная во всем мире Гора крестов. Она никогда не была местом захоронений. Но в знак глубокого почитания и любви к Миронову жители города поставили ему на этой горе крест.
Весть о смерти Миронова 16 августа достигла и Выборга, где продолжались съемки фильма «Следопыт». Как мы помним, Миронов успел отсняться в нескольких эпизодах картины и у него оставались еще два съемочных дня. Увы, но закончить работу над ролью Санглие ему было уже не суждено. Не смог он получить и свой гонорар, который составил 743 рубля и был передан позднее родственникам актера (полный гонорар Миронова равнялся 1624 рублям).
Вспоминает Ф. Чеханков: «18 августа в 9 часов утра я стоял на Рижском вокзале. Первыми приехали Лариса с Машей. Поезд на полчаса опоздал. Лариса выглядела вздрюченной. Она плохо спит в поезде, поэтому, как всегда, наверное, приняла снотворное, и теперь никого из нас, по-моему, не узнавала. Вещи были не собраны, собирали все вместе, впопыхах. Никаких слез не было, о похоронах старались вообще не говорить. Уже приехал из Питера Кирилл Ласкари, был с нами Вася Ливанов, они с Андреем дружили (там же были сводный брат Миронова Кирилл Ласкари, Геннадий Хазанов, бывший одноклассник Миронова Александр Ушаков и руководитель одного из комитетов Моссовета Александр Никитин).
Через полчаса, другим поездом, приехала Мария Владимировна. Поезд медленно подходил к перрону. А мы с ужасом шли навстречу и думали только об одном: что сказать? как первую фразу придумать?
Мария Владимировна стояла у окна: спокойная, как скала, аккуратно причесанная. Вещи были давно уложены и готовые стояли в тамбуре. Она ни на йоту не изменила своему ритуалу. Выражение лица было полуироническим: «Вот так, ребята, – случилось». Мы молча вошли в поезд, молча взяли вещи, она молча села на заднее сиденье моей машины. Никто, конечно, никаких слов не нашел, продолжали молчать. Поехали. Кира Ласкари что-то пробовал сказать: «Тетя Маша…» Стоп, стоп, стоп – она сделала ему знак рукой. Потом сказала: «Он умер, как Жерар Филип, в костюме Сида». Тут она немножко перепутала: Жерара Филипа только хоронили в костюме его знаменитого театрального героя Сида, а умер он не на сцене, а в больнице, но это не имело значения. После этого сказала такую фразу: «Конечно, я полное дерьмо. Я после этого жить не должна. Но у меня не хватит сил сделать это самой. Я буду жить. Буду жить во имя него». Она приехала домой, села в свое знаменитое кресло, то самое, в котором провожала Александра Семеновича (на всех ее последних фотографиях она именно в этом кресле, в прихожей своего дома), и снова окаменела. Через полчаса прибежал Александр Шуров. Был когда-то на эстраде знаменитый дуэт сатириков и куплетистов – «Шуров и Рыкунин». Мария Владимировна с Шуровым дружила больше, чем с Рыкуниным, и привечала его, как друга покойного Александра Семеновича. Шуров с порога заохал, закричал, зарыдал. Она ему вдруг холодно и даже надменно сказала: «Шура!!! Стоп!!! Возьмите себя в руки. Что вы себе позволяете?! Если я себе этого не позволяю…» Вот так она себя и держала все эти страшные дни…»