Испытал потрясение. Все путалось, менялось местами. Время утратило свою последовательность и сложилось в невозможный, немыслимый ряд. Молодая жена с голыми плечами кормит грудью младенца и тут же лежит в гробу с черной му2кой в бровях. Колонна бэтээров идет в горах с лимонной зарей, и бабушка несет в его детскую спальню чашку с настоем шиповника. Мамина акварель на стене, он видит ее отражение в зеркале, и гаубицы бьют по Луганску, выкалывая квартал за кварталом.
Голова кружилась, словно он попал на карусель, и вокруг, среди свечей и лампад, проносились лица и зрелища. Этот вихрь однажды подхватил его, поместил на огромное «колесо обозрения», вознес до неба, показал континенты и страны, одарил несказанным счастьем и теперь опускает вниз, в тихие сумерки, где ему предстоит исчезнуть.
Он стоял, охваченный паникой, в непонимании жизни. Подошел к кресту, поцеловал распятие и белую руку священника.
– Помолитесь обо мне, отец Владимир.
– Помолюсь, – тихо ответил тот.
Кольчугин знал человека, который здесь, в Москве, помогал ополченцам Донбасса. Принимал на банковский счет пожертвования. Отправлял в горящие города гуманитарную помощь. Тайно отсылал добровольцев, которые ехали в Ростов и оттуда, по секретным проходам и тропам, проникали в Донецк и Луганск. Человека звали Новицкий Игорь Константинович. Он был подполковник запаса, а познакомился с ним Кольчугин на Второй чеченской, когда тот в звании капитана был приставлен к Кольчугину, опекая его на войне. Вместе они на замызганном бэтээре катили в предгорьях, и толстые колеса машины выдавливали из земли вязкую зеленую нефть. Вместе мчались по безлюдному Грозному среди закопченных развалин, и в резиденции Масхадова на полу валялись окровавленные бинты и простреленный синий глобус. Вместе на вертолете летели над Сунджей, повторяя путь Басаева, который выводил свой отряд из Грозного и попал на минное поле. Вдоль черной, с остатками льда реки тянулась бахрома разноцветного мусора – цветные одеяла, расколотые санки, тела убитых. Словно вдоль берега проехал огромный мусоровоз, роняя по пути рыхлую поклажу. В Ханкале, поджидая борт на Моздок, пили из фляжки водку, глядя, как возвращаются с задания вертолетные пары.
Теперь они встретились, и в этом полном лысеющем человеке Кольчугин едва узнал худого подвижного офицера.
Комната, где обитал Новицкий, была тесной, неряшливой, с какими-то линялыми вымпелами на стене, с металлическими кубками за какие-то забытые спортивные победы. В углу были свалены коробки с лапшой «Доширак», пакеты с макаронами. Лежала стопка камуфлированных курток. Поблескивал на столе оптический прицел для охотничьего карабина.
Обнялись. Минуту вглядывались друг в друга, словно помещали один другого в те сырые чеченские горы в неопавших дубах. В черную тьму, в которой горели красные факелы взорванных нефтепроводов. В грязь под Аргуном на «пластилиновом поле», где буксовали и вязли танки. В кунг, где майор кричал и матерился во сне. В лазарет, где стонал на операционном столе раненный в печень десантник.
Новицкий усадил Кольчугина на старый стул возле шаткого стола.
– Вы молодцом, Дмитрий Федорович. Смотрю вас по телевизору. Абсолютно разделяю вашу позицию.
– Да у нас с тобой, Игорь, все эти годы одна и та же позиция. «По машинам!» и «Вперед!».
– Похоже, Дмитрий Федорович, опять в баки пора заливать горючее.
– Я знаю, чем ты занимаешься. Нужна твоя помощь. Переправь меня в Новороссию.
– Да как же так, Дмитрий Федорович? Зачем вам туда? Вы здесь нужнее. Это дело опасное.
– Я тебе дарил мои книги о Чеченской войне? Дарил мои афганские книги? Сделай так, чтобы я подарил тебе книгу о войне в Новороссии.
– Туда, Дмитрий Федорович, нелегко добираться. Для этого нужна телесная крепость. Где прыгнуть, где пробежать, где залечь. А вы, простите, уже не так сильны.
– Если там не будет писателя, если там не окажется художник, то эта война останется безвестной. Там должен оказаться писатель, который опишет эту войну.
Новицкий молча смотрел на Кольчугина, и тот старался разглядеть на полной, плохо выбритой щеке подполковника юношескую ямочку, которая бесследно исчезла.
В комнату вкатился круглый возбужденный посетитель с лицом, похожим на сочный томат. Сердито посмотрел на Кольчугина.
– Говорить можно? – недовольно спросил Новицкого.
– Свои, – кивнул тот.
– Я тебе четыре «Газели» даю. Пятьсот километров пробега. Тебе что, не нужны «Газели»? Ставь на них пулемет, чем не тачанка?
– Так кто же отказывается?
– А как я их туда погоню? Сам, что ли, за баранкой, до Луганска? Ты мне четырех водил пришли!
– Дай подумать.
Они пустились в запутанный, неясный для Кольчугина разговор, в котором присутствовали километры, населенные пункты, пароли. Кольчугин вдруг остро подумал, что его сборы в Новороссию, на кромешную войну, проходят без участия жены. Без ее хлопот, волнений, тайных слез, покорного взгляда, ночных стояний перед домашним киотом с малиновой лампадкой. Истощение ее сил, увядание ее красоты, надрыв ее души были связаны с этими постоянными проводами.
Тот проклятый 91-й, когда завершалась безумная «перестройка», эта длящаяся годами истерика. Истирались в труху все столпы и основы страны, и Кольчугин в ярости, в раскаленной ненависти сражался с губителями Родины. Статьи, выступления, обращения к народу, встречи с генералами, партийцами, директорами военных заводов. С теми, кто позднее составил заговор с целью спасти государство.
Жена трепетала в предчувствии беды, страшилась за него и детей. Слышала, как на их хрупкий очаг надвигается грохочущая тьма. Те дни, когда в город вошли войска, под окнами их квартиры на улице Горького шли танки, и синяя гарь долетала до распахнутых окон. А потом броня непобедимых машин расплавилась, как пластилин, и ликующие толпы вал за валом катились по улице, неся трехцветное полотнище Ельцина. На Лубянке сносили памятник. Сбивали золоченые буквы с партийных зданий. Шли аресты заговорщиков. Телевидение называло имена организаторов и идеологов путча, и среди них – имя Кольчугина. Ему грозили фонарем, требовали ареста. Либеральный литератор Вигельновский предлагал сжечь его книги, а его самого в клетке возить по Москве. Ему казалось, что духи тьмы, нетопыри, летучие чудища реют над Москвой, выискивая его, хлещут крыльями по стеклам окон.
Та страшная ночь в ожидании ареста. Под окнами стучали молотки. Готовили эстраду для выступления музыканта Халевича в честь победы демократии. А ему казалось, что внизу строят эшафот и утром его поведут на казнь. Жена сидела рядом, обняв его.
– Положись на волю Господа. Ты все делал правильно, я горжусь тобой. Я сейчас разбужу детей.
Она привела в кабинет сонных, полуодетых детей, и они сидели, обнявшись, своим маленьким тесным мирком, среди грозного жестокого мира, где рушились царства, начинали дымиться материки. Под окнами стучали топоры, выкатывали плаху, и с первым рассветным лучом их разлучат. Его поведут на казнь, а она и дети станут смотреть, как кладут на колоду его голову, которую когда-то она целовала в зимней избушке.