– Ты так говоришь «этим», как будто это – куча навоза. – Заплаканная Лива шумно сморкается в простыню.
– Не говори так! Ты же знаешь, наша любовь для меня всё!
– Ну пожалуйста, в следующий раз скажи мне, что уезжаешь. Что тебе стоит? Понимаешь ты или нет, но мне не по себе, когда тебя нет и я не знаю, где ты. Мне такие вещи ужасные снятся… Запас моего Абсолютного Равнодушия заканчивается… Ты же не хочешь, чтобы я превратилась в богопротивного хутту?!
– Я никогда этого не допущу! – насупив брови, говорит Сьёр.
Хмурился Сьёр всегда щедро – как иные улыбаются. Он хмурился, даже когда вламывался в нее, все вернее с каждым движением вжимая ее тело в уступчивую перину.
И жадно любоваться ее вихлястыми танцами на его чреслах («Только ты уж не останавливайся теперь, душа моя, будь добра, не слазь!») он тоже умудрялся словно сквозь хмурое облако.
И даже когда его светящееся тело начинало плавиться и течь вихрями вокруг светящегося тела Ливы, он тоже казался хмурым, хотя, право же, это ненормально или, если угодно, трагипародийно. Мне лично сразу вспоминался Дидо. Тот из его экспромтов, где он обращается к своей гулящей подруге:
О, хмурый твой экстаз
Мне дорогого стоил!
А именно – четырнадцати авров…
– Ну пообещай, что ты больше не будешь так делать! Пожалуйста, а? Ну ради всего святого! – Потная розовая Лива кропила поцелуями грудь, живот, на совесть оволошенные природой бедра Сьёра. Перед тем как в очередной раз сменить делянку, она приближала лицо к лицу Сьёра, чтобы заглянуть в его глаза. Она надеялась прочесть там то, что всегда предпочитают книгам влюбленные женщины.
О, Лива!
Я тоже не раз заглядывал в эти глаза. Но видел там лишь киваанэ. На нашем языке это значит «ничего святого».
Лива все-таки отдала меня Заре на неделю. Негодяйка.
Сразу оказалось, что в неделе не десять дней, как я думал раньше, а неудобосчитаемое количество минут, медленных, как зимние ночи.
Неохотно текло время без Ливы. Я чувствовал себя перчаткой, из которой вынули руку.
А между тем желающие этой перчаткой покомандовать не переводились.
– Оноэ, где моя накидка? – вопила из купальни Зара.
– Она висит прямо возле рукомойника, рядом с платьем, моя госпожа.
– А где полотенце?
– На передней дужке, как обычно, моя госпожа!
– Я намылила голову и ничего не вижу! – Через дверь голос Зары звучал обиженно. – Слей-ка мне, наверное!
И я тащился сливать, хотя только что Зара уверяла меня, что по гигиенической части она привыкла управляться без помощников.
Небось поскучала чуток в бадье и подумала: а почему бы не внести разнообразие в свой быт?
Допускаю, что сначала она стеснялась меня, а потом бросила, рассудив, что ариварэ все-таки нельзя считать мужчинами в полной мере и что мужское платье на мне – чистая условность.
А может, она решила наоборот – раз я ношу мужское платье, меня следует считать мужчиной, а значит, со мной следует вступить в интимную связь.
Кстати, фантазии альковного толка мы, слуги-ариварэ, вызывали в наших хозяйках с привычной регулярностью.
Да и как им, нелюбимым и невостребованным, было не соблазниться этой продляющей логикой – если он нежен, как взбитые сливки, когда массирует мне шею перед сном, каким же нежным он будет, если…
В общем, наша планида – опускаться на колени перед вялыми розами с вяжущим, властным запахом. Далее страх забеременеть непонятно кем (чем?) все же брал свое. И сверх шелестящих юбочным шелком поцелуев с нас, как правило, не требовали.
Но с Зарой обошлось.
Ведь все-таки она приходилась Ливе сестрой – хотя и не поровну, они разделили качество чистоты, которое, как и качество отваги, кровь Дома Лорчей сохранила.
Супруг госпожи Зары, кряжистый, похожий на ходячий комод, тоже командовал мной, но с меньшим рвением.
Он просто не знал, что пожелать. У него и так все было.
Пока муж Зары придумывал пожелания, бесноватый Зарин сынок, мальчик с большой грушевидной головой и мелкими близко посаженными глазками, нашел оригинальное решение этой проблемы – он желал всего подряд.
– Хочу компоту!
Я нес.
– Не хочу компоту!
Я уносил.
– Покачай меня в гамаке!
Я качал.
– Хочу быть как моряк!
Я качал его вдвое сильней, изображая девятый вал и посвист ветра в реях.
– Теперь хочу быть как ты! Хочу быть как ариварэ!
Я подбросил его в воздух, получилось довольно высоко. Мальчонка завизжал от избытка впечатлений. Я его, конечно, поймал.
– Разве ариварэ кто-нибудь подбрасывает? – с сомнением прогундосил он, когда я поставил его на ноги.
– Нет, но когда ты был в воздухе, ты был в точности как ариварэ, – объяснил ему я.
– Когда я летел?
– Да, когда летел.
Все же свободного времени оставалось много – только служение Ливе занимало всего меня.
Но с Ливой было иначе. Мне нравилось не иметь никакого времени, свободного от нее. Нравилось облекать ее тело услужливым облаком, быть продолжением ее воли.
Приспосабливая ее ножку к тесной туфле, я делом славил мир, чья красота достигла моей души посредством прикосновения этой кривенькой пятерни к моей руке – точнее, к тому месту моего искусственного тела, которое люди называли рукой.
С головой уходя в Ливины завтраки и переодевания, капризы и боли, я начинал понимать, зачем судьба притащила меня в этот тяжелый, несчастливый мир людей. Затем, вероятно, что красота и свет в нем так редки, что только здесь начинаешь понимать их подлинную цену.
Между тем свободное время пробудило во мне качество любопытства, совершенно обескровленное службой в доме Ливы – ведь о госпоже я знал все, а то, чего не знал, узнавал очень быстро.
Тут, кстати, есть еще одно обстоятельство: настоящие тела ариварэ состоят из того вещества, из которого у людей сделана память. Мы, как слоны, не способны ничего забыть, как ни тужься.
Да и попробуй-ка оставаться любопытным, когда ты уже и так помнишь столько любопытного…
Итак, качество любопытства пробудилось во мне, когда я увидел во дворе паланкин Велелены.
Зара и Велелена никогда не были близки. У сестер такое сплошь и рядом.
Зара втайне считала Велелену идиоткой, а Велелена и впрямь была настолько глупа, что нуждалась только в муже.
И вдруг – ее паланкин с синими занавесками, на которых Велелена своей рукой вышила герб Дома Лорчей, который с ледяными цепями.