– А в Радагарне есть одуванчики? – дурашливо тычась носом в недобритую щеку Сьёра, спросила Лива.
– Одуванчики? Да когда они начинают цвести, распадки возле Радагарны делаются прямо желтыми, как коврами их застлали, – тесно прижимая Ливино плечо к своей на совесть обмускуленной груди, заверил Сьёр. – А когда срок выходит, их головки делаются пушистыми, и все вокруг становится воздушным таким, бледным! Вдруг налетает ветер, там в степи изрядный ветер! Он подхватывает весь этот пух и несет, несет его над землей!
– Как снег?
– Только снег не бывает теплым.
Такие вот разговоры они вели. И, клянусь, даже у айсберга расплавились бы внутренности от вида Ливы, которая внимала Сьёру. А от тягучих, магнетических интонаций Сьёра сомлела бы даже заядлая девственница.
Возможно, в нашем мире, мире ариварэ, их венки качеств и впрямь составили бы реки-о, «совершенную единицу».
Пожалуй, вот так, в обнимку, они могли бы рухнуть в ледяной ад и возвратиться оттуда невредимыми – ни один демон не покусился бы на них из страха обжечься.
Как вдруг на край тюфяка, по левую руку от Сьёра, села цикада и потерла крылышками о бока. Цы-цы-цы. Рцы-цы-цы.
Сьёр отвернулся от Ливы, чтобы получше рассмотреть залетную гостью.
Я был рядом – держал караул с серебряным подносом, на котором желтели две дынные полосы и шелестел единственным крылом свиток Дидо. На секунду мои глаза встретились с глазами Сьёра.
Что ж, взгляд Сьёра рассеял мое наваждение.
Когда мы отворачиваемся, мы всегда что-то выносим на луче своего зрения. Это как когда ты вытаскиваешь руку из воды, кожа всегда остается влажной, когда из масла – блестит.
Так и взгляд. Когда отводишь его от любимой, в нем запечатлевается эфемерная взвесь ее прелести или по крайней мере остаются догорать угольки вожделения, которым только что пламенел твой взор. И чем значимей для тебя то, на что ты смотрел, тем дольше можно читать воспоминания об этом в твоих глазах.
Некогда я служил человеку, во взгляде которого даже шесть лет спустя можно было разглядеть поволоку тумана над крышами его родного города.
А вот в глазах Сьёра, разглядывающего насекомое, ничегошеньки не прочитывалось.
Ни капли Ливиного счастья не плескалось там.
Малой крохи ее доверчивого обожания не обронил в них мир. И даже мизерной толики предупредительной нежности, которой Сьёр только что угощал «свою радость», мою Ливу, я в них различить не смог.
В каждый момент времени Сьёр думал лишь о том, что видел.
Завтра он будет рассказывать об одуванчиках Велелене, как только что Ливе.
Это не преступление – казнить тех, что отворачиваются от любимых женщин так, как отвернулся от Ливы Сьёр.
* * *
– А теперь пишите… – сказал я, для убедительности опуская на дворянскую шею Сьёра лезвие меча.
Узкая стальная прохлада остудит его мозги и не даст ему пороть горячку.
Впрочем, если хочет пороть горячку – пусть порет. Будет переписывать свое письмо столько раз, сколько потребуется. Впереди у меня – вся ночь.
– Что писать-то? – прогугнил Сьёр, искоса глядя на меня.
– Пишите так. «Дорогая Лива! Обстоятельства изменились. У меня есть несколько минут, чтобы сообщить тебе о моем отъезде…»
– Рыбий гроб тебе в душу, Оноэ!
– Пишите…
– Что это за бред?! Я никуда не уезжаю! Слышишь?! Никуда! – сверкнул глазами Сьёр и беспомощно рванулся.
Напрасно. Я сплел для него прочные путы. А мой друг-ариварэ, придворный колдун Дома Пелнов, напрочь вычистил из них качество разнимчивости.
Да и связал я его по системе Конгетларов, легендарных ассасинов Синего Алустрала. Водить рукой по бумаге Сьёр еще мог, а вот попытки вырваться лишь затягивали умные узлы и причиняли ему боль. В этих путах Сьёр похож был на марионетку.
– Пишите, – монотонно повторил я. – «Дорогая Лива! Обстоятельства изменились. У меня есть несколько минут, чтобы сообщить тебе о моем отъезде. Мои финансовые дела расстроены…»
Сьёр послушно нацарапал продиктованное. Через его плечо я посмотрел на лист. Почерк у Сьёра был, как я и ожидал, меленьким, дрыгающимся.
– Хорошо. Дальше. «Мои финансовые дела расстроены. Я вынужден срочно отбыть в Магдорн. Думаю, мое отсутствие продлится около полутора лет…»
Пока Сьёр карябал, я, не отнимая меча, принялся рассматривать его кабинет.
Антикварная мебель, книги, наши и привозные, – с заметным преобладанием старца Руи, трактатов по теории и практике торгашества и военному делу. Этажерка с письменными принадлежностями. Печати – рядками, кисти и перья – грядками.
В ажуре и бумаги. Они рассортированы по ящичкам, на боках ящичков чинно танцует цифирь.
Все как и должно быть в кабинете скучного деляги.
Разве что пыли и мусора больше, чем у среднего скучного деляги. А все потому, что Сьёр предпочитал приходящую прислугу. Не столько даже из экономии, сколько из-за того, что был скрытен и тяготился всяким обществом.
Кстати, будь у Сьёра домашние слуги, мне пришлось бы нелегко. Ведь я никогда не решился бы убить человека просто потому, что он подвернулся под руку.
Вскоре обнаружилось и кое-что занятное – женский портрет в овальной раме из густого ядовито-зеленого стекла.
С него на меня глянула молодая женщина из Дома Ганантахониоров.
Тяжелая нижняя челюсть, прямой широкий нос, высокий, почти необъятный благодаря неудачной прическе блестящий лоб, бессмысленные глаза…
Таких девушек Дидо называл чугунными. В том смысле, что чувства их столь же тяжкопереносимы, сколь и непрочны. Под портретом сильно не хватало пояснительной надписи «Дура».
– Не смей трогать мои вещи, мерзавец, – зашипел Сьёр.
– Это ваша бывшая? – осведомился я.
– Не твое дело.
– Тогда продолжим. «Мое отсутствие продлится около полутора лет. Прости меня, если сможешь. Я буду всегда любить тебя, Лива. Если мне суждено умереть на чужбине, перед смертью я буду думать о днях, проведенных вместе с тобой. Твой навеки Сьёр».
Выспренность выражений была мне чужда. Но, уверен, если бы Сьёр сочинял Ливе письмо, он бы выражался именно так.
– Разнеси тебя чума, Оноэ! Я не буду этого писать! Не буду! – снова взорвался Сьёр. – Не знаю, что ты задумал, но я никогда не буду в этом участвовать! Лучше сдохнуть!
На этот раз Сьёр взбрыкнул слишком ретиво, и мой меч все же чиркнул его по уху.
Кровь рванула из Сьёра не наперстками, а кувшинами. И лила долго и нудно. Такой уж это орган – ухо, совершенно по этой части неумолчный.
Кровь залилась Сьёру за шиворот, напитала его кафтан, образовала на полу систему сообщающихся алых водоемов, изгадила почти готовое письмо.