– ??? – Мелика любознательно хлюпнула носом.
– Давай оживим того парня, которого, помнишь, возле плотины застрелили солдаты!
– Помню…
Мелике вдруг увиделось все очень отчетливо. Через кусачие заросли крапивы продирается мужчина, оголенный по пояс, – у него потом вся кожа вспузырилась чесучими крапивными волдырями. Широкий лоб перевязан выцветшей засаленной тряпицей. Задыхаясь, мужчина бежит в лес, который один только и может скрыть от преследователей затравленное неистовство его движений.
Мелика вспомнила и шрамы, которые заползшими под кожу червями извивались на его резко очерченных скулах. Что они с ним делали, интересно? Пытали? И розово-красные следы от цепи на шее и запястьях (правда, их они разглядели позже, когда беглец был уже мертв, – арбалетный болт пробил ему горло навылет, побег в каком-то смысле удался). И двоих всадников – по виду служилых людей, – несущихся по глинистой насыпи плотины с гортанным хищным гиканьем. Один из всадников раскручивал над головой аркан, каким ловят скотину. А его приотставший товарищ на скаку делал заметки на восковой табличке – и как только умудрялся?
– Тот хоть красивый был. И сильный.
– А что нам толку с того, что он сильный? – прагматично поинтересовалась Мелика.
Она решила бить Гиту ее же оружием – «пользой», «толком», «рассуждением».
– Ну… Он будет нам обязан. И станет нашим рабом. Будет исполнять наши прихоти… – протянула Гита, мечтательно теребя бусы.
– Как же, как же! Станет он тебе рабом! Мне папа говорил, что он из Крепости сбежал. Видать, не по нутру ему было в рабах ходить. И тебе он служить не будет, я думаю.
– Откуда тебе знать?
– Ниоткуда. Просто, если его в Крепости держали, значит, он был опасный. Может, ограбил кого-то. Или убил.
– Напугала тоже мне! Да тут вот, – Гита обвела Поля широким жестом, – каждый кого-нибудь да убил. Ты ж их не боишься…
В этот момент нить, соединявшая Гитины бусы, некстати лопнула, и стекляшки разноцветным градом хлынули на землю. Отбарабанив по листу лопуха, бусины шустро бросились врассыпную.
Гита тотчас же принялась собирать.
Мелика тоже встала на колени и засуетилась, снося в ковшик ладошки несъедобные, несминаемые черничины, вишенки, волчьи ягодки. Но мысли ее были заняты совсем другим.
– Так что это получается, Гиточка?
– А?
– Получается, те, что умерли, нам, живым, здесь совсем не нужны? Умерли – значит туда им и дорога? Пусть лучше там и будут? – серьезно спросила Мелика. – Выходит, справедливость есть?
– Справедливость? – рассеянно спросила Гита, она была поглощена поиском.
– Ну да. Выходит, хоть в жизни справедливости и нет, но в смерти справедливость очень даже есть?
– Ну ты как скажешь… Точно как Лид, Шилол тебя задери! – отмахнулась Гита.
Когда воспоминания оставили Фрита, он встал во весь рост и вынул из сумки флягу с терпким сладким вином.
Это вино называлось у варваров честным, и выжато оно было из винограда, чьи лозы взросли на костях праведников. На вес серебра ценилось честное вино – что, впрочем, неудивительно, ведь и в стародавние времена, когда боги еще говорили с людьми запросто, праведников все равно было раз два и обчелся.
Следом из сумки вынырнула серебряная чарка для жертвоприношений – лишь ее взял в странствия Фрит из погрязшего в нечестии отчего дома.
Бока чарки были покрыты тонкой чеканкой – диким галопом гнали по серебряной пустоши ладные скакуны, гнали друг за другом, намечая бесконечный хоровод, своего рода круговорот коней в природе. Дно же чарки давно потемнело – ведь еще прапрапрадед Фрита унаследовал ее от своего деда (если, конечно, не соврал).
Лицо варвара враз посмурнело, будто кожа стала вдруг слюдяной, – именно таким, по мнению Фрита, должно быть лицу мужа, обращающегося к господину Рогу.
Он медленно, чтоб не утерять ни капли, налил на дно чарки вина и, прошептав «Прими!», плеснул вязкой винной сладостью в сторону западную. Затем окропил север, юг, восток. И пригубил из чарки сам.
Когда вино торжественно вползло в желудок, Фрит закрыл глаза и прислушался.
Теперь самое важное. Если птичий крик раздастся справа от него – значит Рог принял жертву. Если слева – не принял.
Он ждал долго, пока не услышал со стороны дальнего оврага, заросшего не тронутыми битвой дикими злаками, перепелиный крик: «Подь-полоть!», «Подь-полоть!»
Зов донесся отчетливо, но овраг, как ни крути, располагался от него слева…
«Наверное, вина господину Рогу мало. Что ж, и впрямь Эви заслужил большего!» – решил Фрит и аккуратно взрезал ладонь кинжалом. Хлынула кровь, которую Фрит аккуратно собрал в чарку. И тут же, не обращая внимания на рану, которая исправно кровила, повторил жертвоприношение – запад, север, юг, восток.
Но перепел снова возвестил: жертва Рогу не угодна.
В отчаянии Фрит отшвырнул чарку прочь.
Пожалуй, в тот миг не было никого несчастней Фрита под Солнцем Предвечным.
Ибо жертва эта свершалась ради Эви.
Больше всего на свете Фрит желал Эви хорошего посмертия. Чтобы Эви не пропал в Стране Теней, но возродился в Слепой Степи, где тысячи таких, как Эви, тысячи любимых коней Рога, его возлюбленные табуны, носились по сияющим неземным светом полям – вечно молодые и вечно сытые.
О, если бы Рог принял жертву, Фриту не о чем было бы беспокоиться! Он бы знал: Эви хорошо, он среди своих, ему не скучно, и он ждет его, Фрита, который придет за ним в Слепую Степь, когда умрет сам, – как это делали самые смелые и удачливые из его предков. И тогда Фрит с Эви будут вместе навсегда.
Но господин Рог был неумолим. Господин Рог требовал от Фрита заповедной жертвы, как будто знал – ради Эви Фрит свернет горы. А впрочем, ведь недаром говорят, что боги все знают?
Нет, Фрит не даст своему Эви сгинуть – это только варанцы не оплакивают своих коней и не заботятся об их бесхитростных душах.
Он, Фрит, не такой. Ради Эви он устроит настоящее царское жертвоприношение.
Слепая Степь, где пылят сладчайшим нектаром цветущие травы и где ветер можно пить, как воду, того стоит.
И пусть ради этого придется просидеть в проклятых, безлюдных Полях несколько дней – он сильный, он дождется. Ведь премноготерпие угодно богам. Тем более – и это Фрит чувствовал очень явственно – Рог тоже не откажется от большой жертвы и поможет ему.
Наверняка поможет.
Чтобы скрасить ожидание, Фрит достал из дорожной сумы «Хроники» и принялся читать, водя пальцем по строкам.
Грамоте он тоже выучился благодаря Эви. Когда в столице объявили карантин – вовсю свирепствовал сап, и кони ложились целыми конюшнями, – Фрит безвылазно торчал у окна случайной гостиницы. Он не спускал глаз с Эви, для безопасности которого он выкупил у хозяина гостиницы всю людскую, которую самолично превратил в сносный денник. Фрит бдительно следил за тем, чтобы никто не приближался к Эви – ни дети, ни бабы, ни доброхоты. Убийственная зараза рыскала повсюду и даже, говаривали, умела перелетать с места на место по ветру.