Возмущенно зажужжал запертый под войлочным куполом шмель. Когда мохнатый узник сообразил, что его глас не был услышан, он грузно стукнулся о войлочную стену всем своим полным телом и затем сделал это снова и снова – дескать, отоприте!
Смутно, дремотно уткнувшись носом в затылок Мелики, Гита подобрала под себя ногу, да как-то не слишком ловко – на ее сандалии тихо лопнул хлипкий ремешок.
Странное дело, но эти едва различимые звуки кое-что переменили в торжественном спокойствии мира.
Мелика подняла голову с коленей Гиты. Звонко чмокнула ее в щеку. И сказала:
– Знаешь что я тут подумала?
– Ась? – Гита приоткрыла один глаз.
– Я уже все придумала!
– Что еще?
– Давай оживим Эви!
– В смысле?
– Ну, у нас же есть Серый Тюльпан! Вот и давай его оживим!
– Давай завтра… – Глаза Гиты снова закрылись, не было сил бороться с дремотой.
– Такой прекрасный конь… Мне лично будет приятно… И Фрит – то-то он обрадуется! Он ведь его так любит! В сто раз больше нас! А в-третьих, если Эви оживет, мы быстро-быстро доедем домой! А то там, наверное, мои уже страсть как переживают…
Фрит опустил меч. Фрит затаил дыхание. Серый Тюльпан? Да откуда он у них? Да они что, на грядках самого Шилола огородничали, девоньки эти? Господин Рог, разве такое возможно? Разве такое… разве?
Мелика не стала дожидаться, пока Гита скажет «да» или «нет». Встав на четвереньки, она живо подползла к конской морде и вынула из-за пазухи чудесный цветок.
– Милый, миленький Эви, вставай, пожалуйста. – Мелика торкнула конский лоб венчиком Серого Тюльпана. А затем удало провела им вдоль хребта, облизала языками серых лепестков все тело, да так уверенно, на одном дыхании, словно занималась этим всю жизнь, от самого своего рождения. – Ты самый красивый! Самый быстрый. Ну пожалуйста, вставай!
Мир прожил несколько беззвучных минут. Шмель под Фритовым кайнысом притих, поворотился задом кверху и полез, цепляясь лапками за войлок, – наугад в кромешной тьме.
Фрит с изумлением глядел на смелую девочку, которая не иначе как помазана была запросто творить чудеса, да она просто сделана была из небесной благодати, это же видно, у нее даже кожа светится! А может быть, это сам господин Рог принял обличье деревенской босячки, чтобы посрамить маловера Фрита? Не в силах вымолвить ни слова, Фрит опустился на колени. А Гита… Гита просто спала, сложив ладошки под щекой.
– Вставай же, дубина стоеросовая, – строго приговаривала Мелика, нахмурив брови. Она по-свойски тянула коня за хвост и пинала его по тяжелому, неодушевленному еще крупу босой ногой. – Вставай, ушастый! Не то я тебе сейчас такое! Я тебе сейчас такого! Мало не покажется!
В звонком голосе Мелики звучала несокрушимая вера, и сомневаться в том, что все происходит правильно, просто не получалось.
А потому, когда брюхо Эви тяжело пошло вверх, когда его ослабевшие от слишком долгого сна передние копыта наконец оперлись о землю, когда он с усилием поднял холодную шею и, брезгливо фыркнув, искательно уставился на Фрита – мол, что они тут со мной вытворяют? – тому ничего не оставалось, как начать невпопад браниться.
Потому что никакие слова больше не подходили к случаю. Никакие.
Эви пронес Мелику, Гиту и Фрита через погружающиеся в сумерки Поля до самой лазейки.
Он шел медленно, истерически прядал ушами, то и дело спотыкался и однажды едва не упал, неловко сиганув через канаву с глинистыми, ненадежными краями. Но Фрит не смел ругать его – потому что даже сквозь мышистый туман, обстоятельно наползавший с реки, было видно: земля оживает. Попробуй-ка побегай по спине у кита, подхватившего пневмонию, даже на четырех ногах-то! Идти было трудно – дважды они едва не свалились все вчетвером в самые объятия к призракам, среди которых Мелика, будь она повнимательней, различила бы немало знакомых лиц, взять хоть, например, того самого гиазира с пшеничными волосами.
Но судьба хранила их и сохранила.
Когда они выбрались из Полей, Фрит неожиданно запел – громко и неблагозвучно.
Слов было не разобрать, да и пел он так плохо, что даже Эви прижал к голове уши с черными кисточками, которые-то и отличают чистокровных аютских скакунов от полукровок лучше всяких родословных грамот. Мелика и Гита не были научены прижимать уши, а потому им ничего не оставалось, как покорно внимать.
– Что это он такое поет, а? – спросила Мелика.
– Видать, какую-то колдовскую песню.
На самом же деле Фрит горланил гимн во славу господина Рога. А когда слова гимна окончились, он принялся приспосабливать к его грозной мелодии начало последней главы «Хроник»: «Никтоже есть в краю твоем иже силу сию вышнюю утерпит…»
Неспешный, убаюкивающий шаг коня и усталость быстро завлекли сознание Гиты в дремотные дали. Следя за тем лишь, чтоб не свалиться, Гита думала о найденном мече – может, все-таки стоило его забрать, одних гранатов там – как виноградин в грозди. Но думать о мече было как-то жутковато, и она принялась сожалеть о потерянной сандалии – как назло, пропала та, что была целой! И когда только пропала? А еще Гита размышляла о том, что варвар, хоть даже и одетый щеголем, все равно остается невеждой и дикарем, взять хоть эту манеру драть котофея, когда самое умное – просто помолчать. И что только Мелика в нем нашла?
А Мелика, ощущая крестцом теплый живот их спасителя, гадала, что скажет отец, если увидит их в обществе варвара или, того хуже, учует винный дух. Скандал небось закатит… Но, странное дело, Мелику это почти не тревожило.
В глубине ее души все еще саднило ощущение грозной опасности, которой они лишь чудом избежали. Там, среди немудреных домашних тревог и простых летних желаний, разлагались теперь громокипящие воспоминания о Сером Тюльпане – он исчез в тот миг, когда Эви спросонья чихнул.
В душе у Мелики колобродили теперь страх, желание и восторг. Как с ними теперь жить, зачем они ей?
– Давай лучше не будем говорить, что мы купаться ходили, – предложила Мелика, когда густая, еще безлунная чернота впереди прорвалась знакомым лаем поселковых собак.
– Давай, – широко зевая, согласилась Гита. – Все равно никто не поверит.
Март 2003
Поначалу фантастика сторонилась раннего Средневековья, испытывая к нему нечто вроде холодного презрения. Наверное, все дело в том, что имперский Рим, который ему предшествовал, был и краше, и понятней. А высокое Средневековье, которое ему наследовало, – тоньше и изысканней. Трагическое и смутное это время ассоциировалось у писателей-фантастов и читателей фантастики в основном с нечесаными длиннобородыми варварами, приносящими кровавые жертвы Христу, с разобранными на кирпичи античными храмами и полной исторической неразберихой, из которой нелегко вычленить фигуры, о которых хочется прочесть роман.