Ваша супруга перед Богом,
Мария
Я запечатываю письмо и откладываю до тех пор, пока не представится возможность его вынести, а потом приходит Агнес готовить меня ко сну. Мою ночную рубашку скверно отгладили, я отсылаю ее и выбираю другую, и мы молимся с Агнес, а потом я ее отпускаю. Все это время мысли мои, словно ласка в клетке, мечутся туда-сюда, по кругу. Я думаю о Ботвелле, о другом звере в клетке. Представляю, как он ходит по камере, поворачивается и идет обратно. Как смотрит из зарешеченного окна на лунный свет на темной воде Мальме-фьорда, высматривает на небе бурю, процарапывает на стене еще одну отметину, означающую еще одну ночь в неволе. Это восемьсот восемьдесят седьмая ночь, что мы проведем врозь, больше двух с половиной лет. Он сегодня это поймет, и я понимаю. Ему не нужны отметины на стене, чтобы знать, сколько он со мной разлучен. Он словно волк в клетке, словно орел на привязи. Но он останется собой, его не сломают. Волк все еще там, он все еще волк, несмотря на клетку. Орел готов взмыть, он неизменен. Перед сном я пишу ему, бессонному и думающему обо мне.
Ботвелл, звезда моя затмилась, мои друзья арестованы или изгнаны, мои шпионы прячутся, мой посол страшится. Но я не отчаиваюсь. Я не сдаюсь. Я жду тебя и знаю, что ты придешь.
Не жди награды. Не жди от меня ничего, мы знаем, кто мы друг другу, и это останется нашей тайной.
Я жду тебя, я знаю, что ты придешь.
Мари
Зимние дни тянутся медленно. Гастингс все еще тут, он проводит время, выезжая проследить за казнями тех, кто признан мятежником и отдан на виселицу, словно языческая жертва какому-то безжалостному божеству. Я не вынесу, если мне придется выехать из замка, я не могу встретиться взглядом с обвиняющими взглядами вдов Татбери. В замке мне, разумеется, нечего делать.
Бесс занята докладами своих управляющих и своими бесконечными расходными книгами. Ей не терпится вернуться в Чатсуорт и созвать Генри и остальных детей. Но мы не можем уехать, пока Гастингс не увезет шотландскую королеву, и все мы ждем приказов.
Когда они приходят, оказывается, что мы ждали не того. Я нахожу Бесс в комнатке, которую она заняла под записи, в руке у меня письмо от Сесила.
– Меня призывают ко двору, – тихо говорю я.
Она поднимает глаза от стола, перед ней все еще открыта книга, чернила сохнут на пере, и цвет уходит из ее лица, пока она не делается бела, как страница перед нею.
– Тебя обвинят?
– Твой дорогой друг Сесил предпочел мне не сообщать, – язвительно замечаю я. – Он тебе лично не писал? Ты не знаешь? Мне ехать прямо в Тауэр? Это обвинение в измене? Ты представила ему свидетельства против меня?
Бесс моргает от моего злобного тона и бросает взгляд на дверь. Теперь она тоже боится, что нас подслушивают. Шпионы, должно быть, шпионят и за шпионами.
– Он больше мне не пишет, – отвечает она. – Я не знаю почему. Возможно, он и мне не доверяет.
– Я немедленно должен ехать, – говорю я. – Гонец, который это привез, приехал с шестью стражниками. Они едят в кухне и дожидаются, чтобы сопроводить меня в Лондон.
– Ты арестован? – шепчет она.
– Все удивительно непонятно. Он пишет, что я должен немедленно ехать со стражей, – говорю я с деланой улыбкой. – То ли для того, чтобы меня обезопасить, то ли для того, чтобы доставить в сохранности, не уточняет. Ты сложишь мне седельную сумку?
Она тут же поднимается и начинает суетиться в спальне. Я беру ее за руку.
– Бесс, если я отправлюсь в Тауэр, я сделаю все, чтобы спасти твое состояние от моего разорения. Я пошлю за стряпчим, я перепишу состояние на тебя. Ты не будешь вдовой мертвого предателя. Ты не потеряешь дом.
Она качает головой и розовеет.
– Я сейчас думаю не о состоянии, – говорит она очень тихо. – Я о тебе думаю. О моем муже.
Лицо у нее напряженное от страха.
– Ты думаешь обо мне прежде, чем о доме? – отвечаю я, пытаясь превратить все в шутку. – Бесс, да это любовь.
– Это и есть любовь, – с нажимом произносит она. – Любовь, Джордж.
– Я знаю, – мягко отвечаю я.
Я прочищаю горло.
– Мне сказали, мне нельзя проститься с королевой Шотландии. Передашь ей мой поклон и скажешь, что мне очень жаль, что я не мог проститься?
Я тут же чувствую, как она цепенеет.
– Я ей скажу, – говорит она холодно и поворачивается, чтобы уйти.
Мне бы не надо продолжать, но я должен продолжить. Возможно, это мои последние слова королеве Шотландии.
– И скажи ей, что я просил ее поберечь себя и предупреждал, что Гастингс будет суровым опекуном. Предостереги ее от него. И скажи, что мне жаль, мне очень жаль.
Бесс отворачивается.
– Я сложу твои вещи, – произносит она ледяным тоном. – Но все это я запомнить не смогу. Я скажу ей, что ты уехал, что ты, возможно, пойдешь под суд за измену, потому что был добр к ней, что она нам стоила нашего состояния и доброго имени, а тебе может стоить жизни. Не думаю, что смогу заставить себя сказать ей, что тебе очень, очень ее жаль. Думаю, меня стошнит, если скажу такое.
Я собираю его, бросая вещи в седельные сумки в холодной ярости, я отправляю с ним слугу на телеге, чтобы еды хватило на первый день и он не полагался на дурное обслуживание в дербиширских тавернах. Я не забываю положить ему в сумки новые чулки и смену белья, немного хорошего мыла, небольшое дорожное зеркало, чтобы он мог бриться в дороге. Я вручаю ему лист с последними расходами, если вдруг кто-нибудь при дворе решит взглянуть, не разорила ли нас забота о шотландской королеве. Я склоняюсь перед ним в реверансе, целую на прощание, как должно хорошей жене, и все это время слова, которые он хотел через меня передать королеве, тон его голоса, когда он говорил о ней, и тепло в его взгляде, когда он о ней думал, точат меня изнутри, как черви.
Я и не знала, что я – страстная женщина, ревнивая женщина. Я была замужем четыре раза, дважды за мужчинами, которые меня открыто обожали: мужчины постарше, они меня баловали, они ценили меня выше прочих. Я никогда в жизни не видела, чтобы взгляд мужа, миновав меня, обращался на другую, и я не могу с этим смириться.
Мы расстаемся холодно, на людях, потому что он уезжает со двора, и, хотя им запретили видеться наедине, откуда ни возьмись является королева, как раз когда стража садится на коней. Деверо и Гастингс вышли проводить отряд до ворот. Но даже будь мы одни, я не думаю, что было бы лучше. Я чуть не плачу оттого, что человек, бывший моим любимым мужем, человек, которого мне так нравилось называть «мой муж граф» всего два года назад, теперь уезжает, возможно, на смерть, и мы расстаемся с сухим поцелуем и холодным прощанием.