– Детали, – сказала Амалия. – И ничего, кроме деталей.
– Например?
– Собака, которая спала в коридоре и через которую он перешагнул. Или свеча, которую надо было прикрывать от ветра и одновременно переворачивать тело. Он описывал то, что было, понимаете? Думаю, Меркулов сказал правду: он никого не убивал.
– Что ж, в таком случае я сейчас поеду к Одинцовым, – сказал Сергей Васильевич. – Пора всерьез браться за братца… Простите, сударыня, за Николая Одинцова.
– Полагаете, он мог убить Изотовых, а Колозин знал о его вине, но по какой-то причине решил молчать?
– Решил, – кивнул Ломов, – а потом передумал. Колозин стал требовать денег, Одинцов назначил ему встречу в чужом саду и убил его. Хотел бы я видеть его лицо, когда он утром отправился искать котенка и обнаружил труп приятеля в своем саду. Любопытная получилась ситуация, вы не находите?
– Хорошо, – сказала Амалия, – действуйте. Если Одинцов – убийца, вам остается только найти того, кто застрелил фабриканта. Но если Одинцов ни при чем…
– Тогда я продолжу искать убийцу, – ответил Ломов. – Если что-то выяснится, Амалия Константиновна, я обязательно дам вам знать.
Он попрощался с баронессой Корф и, не заходя во флигель, где не находивший себе места Федор Меркулов мерил комнату шагами, отправился к Одинцовым.
Николенька, сидя на диване, играл с Фруфриком, а Евгения, примостившись в кресле, вышивала. Когда вошел Ломов, она уронила вышивку и поднялась с места.
– Сергей Иванович! – От волнения она забыла его отчество. – А мы… мы вас не ждали… Может быть, чаю? Вы… вы официально или…
– Возможно, еще не вполне официально, – сказал Сергей Васильевич, отмечая про себя, что брат и сестра встревожены его появлением, но по-разному: сестра только чует угрозу, но не понимает, с какой стороны последует удар, а брат напрягся, потому что отлично знает, в чем дело. – Я бы хотел поговорить с Николаем Михайловичем с глазу на глаз, если вы не возражаете.
Евгения побледнела, ее губы задрожали. Она метнула на брата мученический взгляд, подобрала вышивку, оборвав нить и уколовшись, но даже не заметила этого.
– Я… я буду рядом, – шепнула она Николеньке.
Опустив голову, молодая женщина быстрыми шагами вышла из комнаты. Николенька мрачно смотрел на Ломова. Лицо у брата было такое же круглое, как у сестры, но черты более правильные, хотя красавцем его никто бы не назвал. Он олицетворял собой тот тип внешности, нередкий в России, которому совершенно не идет злость; а сейчас он именно что злился.
– Если я назову вас мерзавцем, вы меня арестуете? – выпалил молодой человек, багровея.
– Поверьте, я руководствуюсь исключительно благими мотивами, – холодно ответил его собеседник, садясь в кресло, стоявшее напротив Одинцова. – Уверен, вашей сестре вовсе не обязательно знать то, что вы мне сейчас расскажете.
– Я вам уже все сказал, – буркнул Николенька. – Но если вам угодно что-то обсудить…
– Мне угодно обсудить Дмитрия Ивановича Колозина и то, как вы жили с ним в одном петербургском доме, – отрезал Ломов. – Заодно, как я полагаю, вам придется рассказать, почему вы ни с того ни с сего бросили университет.
Котенок мяукнул. Николенька опустил голову и смотрел невидящими глазами на зверька, который крутился возле него на диване.
– Глупо я поступил, конечно… – устало проговорил молодой человек. – Надо было мне догадаться, что вы все равно узнаете. Да, я знал Колозина, и очень хорошо… Я верил, что мы были друзьями.
– Давайте по порядку, – попросил Ломов. – Как именно вы с ним познакомились?
– Поселились в одном доме. Я на втором этаже, он на четвертом. Постоянно сталкивались во дворе и вскоре выяснили, что оба учимся в университете. Я поступил на первый курс, он был уже на третьем. Я был, как я понимаю теперь, восторженным дурачком. – Николенька говорил медленно и печально, словно речь шла о дорогом любимом покойнике. – Столичный воздух ударил мне в голову. Петербург – особый город… да… А Колозин…
Он замолчал.
– Он был очень умен и много читал. Мог говорить убедительно и красиво о справедливости, долге, о том, что надо работать над собой, что общество не станет лучше, пока человек сам не усовершенствует себя. Конечно, потом я обнаружил, что все свои умные мысли он понадергал у графа Толстого или у кого-нибудь еще, но тогда я об этом не догадывался. – Николенька судорожно сглотнул, кадык на его шее дернулся. – Я им восхищался. Я был так рад, что у меня есть друг, который… Который лучше меня, понимаете? Я был скучный, провинциальный, не слишком образованный, плоско шутил, не умел одеваться. Мне казалось, что рядом с Митей Колозиным я стану лучше. А потом…
По лицу Николеньки пробежала судорога, он оборвал себя на полуслове и отвел глаза.
– Что-то произошло? – спросил Сергей Васильевич. – Что-то, что было связано с вашим другом?
Николенька дернул щекой.
– Однажды я шел домой и услышал на подходе к нашему двору какой-то нечеловеческий крик. Я весь похолодел… я подумал, что так кричит живое существо в смертной муке… Я бросился на крик… и возле стены я увидел Колозина. Он стоял в нескольких шагах от нее и с размаху швырял об нее что-то, что сначала показалось мне чем-то вроде мятой тряпки. Я не сразу сообразил, что это была кошка. – Лицо молодого человека исказилось. – Она… она жила у нас во дворе… просто брошенная кошка… обычный зверь… ее никто не обижал, она никому не мешала… Боже мой!
– Что сказал Колозин, когда увидел вас? – спросил Ломов.
– По-моему, он немного растерялся, но тотчас же включил свою силу убеждения и стал говорить, что кошка была бешеная и она бросилась на него… Но я видел ее утром – она была такая же, как всегда. Я понял, он лжет, он мучил кошку просто потому, что… ему так захотелось. Он несколько раз говорил при мне, что только глупцы сюсюкают с детьми и животными… – Николенька медленно покачал головой. – Почему я не ударил его? Почему я…
– Потому что вы человек другого склада, – сказал Ломов. – Не забивайте себе голову.
– Да, но я должен был сделать хоть что-то… а на меня словно напало оцепенение… Кошка корчилась на мостовой и издавала этот ужасный звук… не то визг, не то стон… Я не смог добить ее… пришлось вызывать дворника. А со мной после этого случая что-то произошло. Я понял, что, когда Колозин говорил о справедливости, свободе и прочем, он врал… Потому что справедливые люди не истязают животных. Никакие принципы ничего не стоят, если вы сами их не придерживаетесь… И… со мной что-то произошло… Я не мог больше видеть этот дом, этот двор, не мог видеть самодовольную физиономию своего бывшего друга… Он был просто мелочный, тщеславный, жестокий тип… А я навоображал себе о нем бог весть что… Он ведь постоянно мне врал, понимаете? Он врал, что у него богатый отец, врал, что надо становиться лучше, а сам в глубине души потешался над теми, кто ему верил… Я перебрался в другую квартиру и перестал общаться с Колозиным, но мне по-прежнему было физически плохо. Я не мог отделаться от мысли, что все люди – лицемеры и мерзавцы, и чем больше они прикидываются порядочными, тем они на самом деле хуже. Я стал пить, но мой желудок так устроен, что я даже толком напиться не могу, меня тошнит после нескольких рюмок… Закончилось все тем, что я перестал ходить на лекции… а потом меня отчислили. Вскоре я прочитал в газете об убийстве Изотовых и о том, что Колозина задержали… Честно вам скажу: я не удивился. После того, что я видел, я считал вполне вероятным, что он убил четырех человек. Сам я вернулся домой и постарался забыть все, что было с ним связано. Я почти не сомневался, что его осудят, но тут в дело вмешался Павел Антонович, стал доказывать, что Колозин ни при чем, против него нет никаких улик… и все это обсуждали без конца у нас, у Снегирева, у других знакомых… Потом Колозина оправдали, и он решил приехать к Павлу Антоновичу поблагодарить его за заступничество. Я не хотел идти на вечер, я чувствовал, что мне нечего там делать, но Евгения принялась настаивать, как же так, она одна, а я не приду… Пришлось мне сопровождать ее и слушать за ужином всю ту чушь, которую он нес… о торжестве справедливости и прочем, что я слышал уже не раз… Я был рад, когда мы с сестрой наконец уехали. Единственное, ради чего стоило побывать на том ужине, – это баронесса Корф… Вы ее видели? Какие плечи, какие глаза, какая осанка… а волосы!