Фиона машинально дотронулась пальцами до волос. В другой руке были ноты. Она сжала их покрепче. Выглядит пьяной? Она прикинула, много ли выпито. Только три глотка белого вина, пока Марк не пригрозил. А всего, наверное, два бокала. Пустяки. Он подвел ее к лесенке, они подошли к роялю, склонили головы в поклоне и выслушали аплодисменты, полагавшиеся своим артистам. Как-никак это был их пятый рождественский концерт в Большом зале.
Она села, поставила перед собой ноты, подвинтила табуретку, глубоко вздохнула и медленно выдохнула, чтобы сбросить последние обрывки недавних разговоров – с заикавшимся барристером, с веселыми, ущемленными в работе молодыми женщинами. И с Ранси. Нет. Некогда думать. Марк кивнул ей, показывая, что готов, и сразу же ее пальцы сами извлекли из могучего инструмента несколько аккордов, а сознание будто лишь поспевало за ними. Тенор вступил идеально, и через несколько тактов они слились в едином движении к цели, что редко бывало на репетициях – уже не стараясь сосредоточиться только на том, чтобы исполнить правильно, а без усилий растворившись в музыке. У нее мелькнула мысль, что она выпила ровно столько, сколько надо. Спокойная мощь «Фациоли» воодушевляла ее. Их с Марком словно уносил с собой властный поток звуков. Его голос сегодня звучал теплее, он брал ноты прямо, без шаткого вибрато, к которому был иногда склонен, полностью отдавшись удовольствию от музыки Берлиоза в «Пастушьей песне», а потом в «Жалобе» с ее печально нисходящей мелодией в «Ah! Sans amour s’en aller sur la mer!» [27] . А у нее мелодия лилась из-под пальцев сама собой – она слышала ее, словно сидя в зале, словно от нее требовалось только присутствовать. Вместе с Марком она погрузилась в безграничное гиперпространство музицирования, не помня времени и цели. Только слабо брезжило в уме что-то, ожидавшее ее возвращения, но было это где-то внизу – чужеродное пятнышко в знакомом ландшафте. Может, его и не было, может, это был обман чувств.
Они будто очнулись от сна и стояли рядом, лицом к залу. Им громко аплодировали, но здесь всегда аплодировали громко. И таково было великодушие предрождественского Большого зала, что самыми громкими рукоплесканиями часто награждали более слабых исполнителей. Только встретив взгляд Марка и увидев блеск в его глазах, она уверилась, что они смогли подняться над уровнем обычной любительской игры. И привнесли в песни что-то свое. Если была среди слушателей женщина, на которую он хотел произвести впечатление, то он растопил ее сердце в старомодном стиле, и она непременно должна влюбиться в него.
Они заняли свои места, приготовясь к Малеру, и зал мгновенно стих. Сейчас она была в одиночестве. Длинное вступление создавало иллюзию, что пианист сам сочиняет его по ходу дела. С бесконечной терпеливостью прозвучали две ноты, потом повторились, и добавилась третья, три повторились, и только с четвертой, наконец, потянулась вверх одна из самых красивых мелодий, написанных Малером. Она не чувствовала себя беззащитной. Ей удалось даже то, чего достигают первоклассные пианисты, – добиться колокольного призвука от некоторых нот над до первой октавы. В других местах, ей казалось, за счет своего туше она могла внушить слушателям, что они слышат арфу, звучащую в оркестровом оригинале. Марк сразу попал в тон спокойной покорности судьбе. Он почему-то настоял на том, чтобы петь по-английски, а не по-немецки – эта вольность дозволялась только любителям. Выигрыш был в том, что все сразу же понимали настроение человека, уставшего от суеты. Я словно умер для мира. А эти двое, почувствовав, что владеют аудиторией, воодушевились. Но еще Фиона чувствовала, что движется степенным шагом к чему-то ужасному. Верно чувствовала, или это был обман чувств? Она узнает, только когда музыка кончится – тогда и займется этим.
Снова аплодисменты, сдержанные поклоны, крики «бис». Кое-где даже затопали, топот усилился. Артисты переглянулись. На глазах у Марка были слезы. Она чувствовала, что улыбка у нее деревянная. С металлическим вкусом во рту она села за рояль, и публика затихла. Несколько секунд она сидела, потупясь, держа руки на коленях, и не смотрела на партнера. Из тех пьес, что знали наизусть, они заранее выбрали «An die Musik» [28] Шуберта. Их любимую. Безотказную. По-прежнему не поднимая головы, она положила пальцы на клавиатуру. Тишина была полная, и наконец они начали. Может быть, дух Шуберта благословил это вступление – но три восходящие ноты, арпеджо, нежно отозвавшееся тише и еще тише, а затем разрешение – были написаны не его рукой. Тихо повторявшиеся ноты в глубине – не кивок ли в сторону Берлиоза? Как знать? Может быть, и песня Малера, с ее меланхолической покорностью, неосязаемо помогла Бриттену в его переложении. Фиона не послала Марку извиняющегося взгляда. Лицо ее затвердело, как перед тем – улыбка, и она смотрела только на свои руки. У него были считаные секунды, чтобы переключиться, но он вдохнул, он улыбнулся, и голос его был нежен, и еще нежнее во втором куплете.
У тихой речки в поле меня ты обняла.
Твоя рука, родная, как снег – белым-бела.
Нарвать бы маргариток. Не нужно алых роз.
Но я был глуп и молод, а ныне полон слез.
Эта аудитория всегда была щедрой, но стоя аплодировала редко. Подобное приличествует поп-концертам, так же, как свист и выкрики. Однако сейчас все вскочили как один – даже, после некоторых колебаний, старшие из судейских. Энтузиасты помоложе выкрикивали и свистели. Но похвалы Марк Бернер принимал один – положив руку на рояль, улыбаясь и признательно кивая, – и озабоченно смотрел вслед своей пианистке, которая быстро прошла по сцене, глядя под ноги, спустилась по ступенькам и мимо ожидавшего своей очереди струнного квартета устремилась к выходу. Все подумали, она чересчур переволновалась на сцене, и бенчеры и их друзья захлопали еще громче, когда она прошла перед ними.
* * *
Она нашла пальто и, не обращая внимания на ливень, дошла до дома со всей быстротой, какую позволяли высокие каблуки. В гостиной еще горели две неосмотрительно оставленные свечи. Стоя в пальто, с прилипшими к голове волосами – капли скатывались по спине с затылка до поясницы – она пыталась вспомнить имя женщины. Столько всего случилось с тех пор, как Фиона думала о ней в последний раз. Она помнила ее лицо, голос… всплыло и имя. Марина Грин. Фиона вынула телефон из сумочки и позвонила ей. Извинилась за поздний звонок. Разговор был короткий. Там кричали младенцы, а у самой Марины голос был усталый и огорченный. Да, она может подтвердить. Месяц назад. Сообщила известные ей подробности и удивилась, что судью не поставили в известность.
Фиона продолжала стоять, почему-то уставясь на тарелку с едой, приготовленной мужем, в голове – защитная пустота. Музыка, которую она только что исполняла, не звучала в ушах, как бывало обычно. Концерт был забыт. Нервная система это позволяла – не думать, мыслей не было. Минута шла за минутой, сколько их было – неизвестно. Звук заставил ее обернуться. Огонь в камине был при последнем издыхании. Топливо осело на колосник. Она подошла, опустилась на корточки и принялась разводить огонь – брала не щипцами, а пальцами кусочки угля и дерева и клала на тлевшие угли. Три раза качнула мехи, занялась сосновая щепка, огонь перекинулся на две деревяшки побольше. Она придвинулась ближе, и теперь все поле зрения было занято зрелищем огненных язычков, бегающих и пляшущих над чернотой углей.