Напоминать ему пришлось потому, что в ту пору он обосновался в спальне Мелани. Иначе бы они это обсуждали. Он упрямо сказал:
– Кажется, я помню.
– Я дала разрешение больнице его лечить, и он выздоровел. Судебное решение подействовало… подействовало на него.
Они стояли по обе стороны камина, теперь пышущего жаром. Она смотрела на огонь.
– Мне кажется… мне кажется, у него было сильное чувство ко мне.
Джек поставил пустой бокал.
– Я слушаю.
– Когда я отправилась на выездную сессию, он поехал за мной в Ньюкасл. И я… – Сначала она не собиралась говорить ему, что там произошло, но потом передумала. Теперь нет смысла что-либо скрывать. – Он шел под дождем, отыскал меня и… Я сделала ужасную глупость. В отеле. Не знаю, что на меня нашло. Я его поцеловала. Поцеловала его.
Он отступил на шаг от жара – или от нее. Ее это уже не волновало.
Она сказала шепотом:
– Он был такой милый. Он хотел жить с нами.
– С нами?
Джек Мей стал взрослым в 1970-х годах с их разнообразными течениями мысли. Всю свою сознательную жизнь он преподавал в университете. Он все понимал про нелогичность двойных стандартов, но это понимание не могло его защитить. Она увидела гнев на его лице, напрягшиеся желваки, посуровевший взгляд.
– Он решил, что я могу изменить его жизнь. Наверно, хотел, чтобы я стала для него чем-то вроде гуру. Думал, что я… Он был так серьезен, так жаден до жизни, до всего… А я не…
– Значит, ты его поцеловала, и он захотел с тобой жить. Ты что мне рассказываешь?
– Я отослала его. – Она покачала головой. Несколько секунд она не могла говорить.
Потом посмотрела на Джека. Он стоял поодаль, расставив ноги, скрестив руки, и его все еще красивое и обычно добродушное лицо застыло от гнева. Из расстегнутого ворота рубашки выбивался клочок седых волос. Ей случалось видеть, как он взбадривает его расческой. Внезапное осознание, что жизнь полна таких мелочей, ничтожных проявлений человеческой слабости, обрушилась на нее, и она отвела взгляд.
Только теперь, когда дождь перестал, до них дошло, что все это время он барабанил по стеклу.
И в наступившей тишине он сказал:
– Так что произошло? Где он сейчас?
Она ответила тихо и без выражения:
– Я услышала об этом сегодня от Ранси. Несколько недель назад лейкоз вернулся. Ему хотели делать переливание крови, но он отказался. Это было его решение. Ему исполнилось восемнадцать, и ничего нельзя было поделать. Он отказался, его легкие наполнились кровью, и он умер.
– Значит, он умер за свою веру. – Голос мужа был холоден.
Она смотрела на него в недоумении. Понимала, что не смогла ничего объяснить, что очень многого не сказала.
– Я думаю, это было самоубийство.
Какое-то время они молчали. Внизу на площади слышался смех, шаги. Слушатели расходились после концерта.
Он тихо спросил:
– Ты влюбилась в него?
Вопрос ее доконал. Она издала ужасный звук, придушенный вой.
– Джек, он был ребенок! Просто милый мальчик.
И, стоя у камина с бессильно повисшими руками, она заплакала наконец, а он смотрел на нее, пораженный зрелищем своей всегда сдержанной супруги, охваченной глубоким горем.
Она не могла говорить, не могла остановить слезы, и невыносимо было, что это происходит при нем. Она наклонилась, подобрала с пола туфли и в чулках выбежала из комнаты в коридор. Чем дальше она уходила, тем громче рыдала. В спальне, не включив света, она упала на кровать и зарылась лицом в подушку.
* * *
Она не заметила, как уснула, и во сне карабкалась из бездны по бесконечной вертикальной лестнице. Проснулась через полчаса с туманом в голове, лежа на боку, лицом к двери. Полоска света в щели снизу успокаивала. Но сменявшиеся в воображении картины – нет. Адам снова заболел, ослабевший возвращается к любящим родителям, встречается с добрыми старейшинами, возвращается к вере. Или, прикрываясь этим, кончает с собой. Да сгинет тот, кто своей рукой утопил мой крест. В полумраке он представился ей таким, каким увидела его в больнице. Худое бледное лицо, багровые тени под фиалковыми глазами. Обложенный язык, руки как палочки, совсем больной и твердо решивший умереть, очаровательный и полный жизни, листки с его стихами разбросаны по кровати, и просит ее остаться, спеть с ним еще раз, а ей надо вернуться в суд.
Там, в суде, властью своего высокого поста она предложила ему вместо смерти всю жизнь и любовь, какая была ему отпущена. И защиту от его религии. Каким прекрасным и пугающим, должно быть, представлялся ему мир без веры. С этой мыслью она снова провалилась в сон и через сколько-то минут проснулась под пение и вздохи водостоков. Кончится когда-нибудь этот дождь? Она вообразила одинокую фигуру, бредущую по дорожке к Ледмен-Холлу, сгорбившуюся под ливнем, тьма, и ветер ломает ветки. Наверное, он видел свет в окнах и знал, что она там. Он дрожал около конюшни, не зная, что делать, дожидаясь случая поговорить с ней – рискнув всем в надежде на… на что именно? И веря, что может получить это у женщины пятидесяти девяти лет, ничем не рисковавшей в жизни, если не считать двух-трех эпизодов в Ньюкасле, очень давних. Ей бы польщенной быть. И откликнуться. А вместо этого, в безрассудном и непростительном порыве, она поцеловала его и отослала прочь. А сама скрылась. Не ответила на его письма. Не разглядела предостережения в его стихах. Как же стыдно ей было сейчас сознавать, что ею двигал мелочный страх за свою репутацию. Прегрешение ее не подсудно никакой дисциплинарной комиссии. Адам стремился к ней, а она не предложила ничего взамен религии, никакой помощи, хотя в законе ясно сказано, что первейшей ее заботой должно быть его благополучие. Сколько страниц в скольких решениях она посвятила этому слову? Благополучие – понятие социальное. Ни один ребенок не остров. Она думала, что ее ответственность кончается за стенами суда. Но разве так может быть? Он искал ее, искал того, чего ищут все, того, что могут дать только свободно мыслящие люди, а не сверхъестественное. Смысла.
Она передвинулась в постели, подушка под щекой оказалась мокрой и холодной. Уже окончательно проснувшись, она отодвинула подушку, потянулась за другой, и, к удивлению, рука коснулась теплого тела за спиной. Она повернулась. Рядом, подперев рукой голову, лежал Джек. Свободной рукой он отодвинул волосы с ее глаз. В этом жесте была нежность. При свете, падавшем из коридора, она смутно различала его лицо.
Он сказал только:
– Я смотрел, как ты спишь.
Погодя, не сразу она прошептала:
– Спасибо.
Потом она спросила его, будет ли он еще любить ее, когда она расскажет ему все. Это был бессмысленный вопрос – он пока что почти ничего не знал. И, скорее всего, ей предстояло услышать, что она напрасно возлагает вину на себя.