Да, сама бездетность ее была фугой – бегством, – сейчас она отгоняла от себя эту назойливую мысль: бегством от истинного своего назначения. Не смогла стать женщиной в том смысле, как понимала это слово ее мать. Пришла она к этому в медленном, двадцатилетнем контрапункте с Джеком; возникали диссонансы, уходили, и она вносила их снова, под влиянием тревоги, даже ужаса: детородные годы пролетали и кончились, за делами она почти и не заметила – как.
Эту часть лучше рассказать быстро. После выпускных другие экзамены, принята в коллегию адвокатов, стажировка, счастливое приглашение в престижные корпорации барристеров, очень рано успешные защиты в безнадежных делах – разумно, казалось, отложить ребенка до после тридцати. А когда наступили эти «после» – новые, серьезные, стоящие дела, новые успехи. Джек тоже колебался, считал, что стоит отложить еще на год или два. Затем середина четвертого десятка, он преподавал в Питтсбурге, она работала по четырнадцать часов в сутки, все больше смещаясь в область семейного права, между тем как мысль о собственном ребенке тускнела, несмотря на визиты племянников и племянниц. В последующие годы – первые слухи, что ее могут раньше обычного выбрать судьей с выездами по округам. Но приглашение задерживалось. На пятом десятке возникли страхи перед поздней беременностью и возможным аутизмом у будущего ребенка. А вскоре новые юные гости на Грейз-инн-сквер, шумные и деятельные, внучатые племянники и племянницы напомнили ей, как трудно было бы втиснуть младенца в ее жизненный распорядок. Затем – печальные мысли о приемном ребенке, неуверенное наведение справок и, в ускоряющемся беге лет, мучительные приступы сомнения, твердые ночные решения насчет суррогатного материнства, отметаемые в утренней спешке перед работой. И когда, наконец, в девять тридцать утра, в Доме правосудия, лорд главный судья привел ее к присяге на верность короне и к судейской присяге перед двумя сотнями коллег в париках, и она гордо стояла перед ними в мантии, слушая остроумную речь о себе, ей окончательно стало ясно, что песенка спета, что вся она принадлежит закону, наподобие невест Христовых в Средние века.
Через Нью-сквер она подошла к книжному магазину «Уайлдис». Партита в голове стихла, но началась другая старая тема: самообличение. Она эгоистка, придира, холодная, честолюбивая. Преследует собственные цели, притворяясь перед собой, будто ее работа не просто самоудовлетворение, ради которого она отказала в жизни двум или трем душевным и талантливым существам. Если бы ее дети существовали, страшно было бы подумать, что их могло не быть. И вот ее наказание: встретить беду в одиночестве, без разумных взрослых детей, их телефонных звонков и заботы – сейчас они оставили бы работу ради срочного совещания за кухонным столом и вразумляли глупого отца, чтобы вернулся? Но приняла бы она его обратно? Им пришлось бы и ее вразумить. Почти воплотившимся детям: хриплоголосой дочери, может быть, музейному куратору, и талантливому, еще не вполне нашедшему себя сыну, слишком разнообразно одаренному, бросившему учение, но гораздо лучшему пианисту, чем она. Оба всегда нежны с ней, украшение жизни в рождественские дни, в отпусках (летом в замках), в играх с маленькими родственниками.
Она прошла мимо книжного магазина, не соблазнившись юридическими книгами в витрине, перешла Кейри-стрит и через задний подъезд вошла в Дом правосудия. По сводчатому коридору, потом по другому, вверх по лестнице, мимо судебных залов, потом вниз, через двор, и остановилась перед лестницей, чтобы стряхнуть зонт. Здесь атмосфера напоминала о школе – запах сырого холодного камня, легкая нервная дрожь страха и возбуждения. Она не поехала на лифте, а поднялась пешком и, тяжело ступая по красному ковру, повернула направо к широкой площадке, куда выходили двери многих судей – наподобие рождественского календаря, думалось ей иной раз. В просторных солидных кабинетах ее коллеги ежедневно углублялись в дела, в лабиринты аргументов и контраргументов, и развеяться помогала только шутливая болтовня, ирония. Большинство ее знакомых судей упражнялись в изощренном юморе, но сегодня утром поблизости не нашлось желающих ее позабавить, и это радовало. Наверное, она пришла первой. Ничто так живо не выгонит из постели, как семейная буря.
Она остановилась в дверях. Учтивый и нерешительный Найджел Полинг, склонившись над ее столом, раскладывал документы. Последовал, как всегда по понедельникам, ритуальный обмен впечатлениями от выходных. Ее прошли «тихо», и, произнеся это слово, она вручила ему исправленный текст решения по делу Бернстайнов.
Сегодняшние дела. В марокканском, назначенном на десять часов, подтвердилось, что отец вывез девочку в Рабат, несмотря на обязательство явиться в суд, неизвестно их местонахождение, никаких известий от отца, его адвокат в недоумении. Мать наблюдается у психиатра, но в суд явится. Предполагается действовать в соответствии с Гаагской конвенцией – Марокко, к счастью, единственная исламская страна, ее подписавшая. Все это Полинг проговорил торопливо, извиняющимся тоном, нервно проводя рукой по волосам, словно он был братом похитителя. Несчастная, бледная, исхудавшая женщина, университетская преподавательница, специалист по сказаниям Бутана, дрожавшая в суде, обожающая единственного ребенка. И отец, тоже любящий дочь на свой кривой лад, спасающий ее от пороков неверного Запада. Документы ждали ее на столе.
Остальные сегодняшние дела были ей уже ясны. Подойдя к столу, она попросила документы по делу иеговистов. Родители подадут ходатайство о срочной правовой помощи, и врачебное свидетельство будет представлено во второй половине дня. У юноши, сообщил секретарь, редкая форма лейкоза.
– Дадим ему имя, – резко сказала она, и сама удивилась своему тону.
Под нажимом Полинг становился более спокойным, даже слегка язвительным. И теперь сообщил больше информации, чем ей требовалось.
– Разумеется, миледи. Адам. Адам Генри, единственный ребенок. Родители – Кевин и Наоми. Мистер Генри – хозяин небольшой компании. Земляные работы, дренаж и тому подобное. По-видимому, виртуоз землеройной машины.
Просидев двадцать минут за столом, она вышла на площадку и по коридору дошла до ниши с кофейным автоматом. Гиперреальные кофейные зерна, коричневые и посветлее в стеклянных конусах, подсвеченные изнутри, выглядели живописно в сумраке ниши, точно иллюминированный манускрипт. Капучино, еще с добавкой, может, с двумя. Лучше начать пить прямо здесь – здесь без помех она могла представить себе с отвращением, как Джек сейчас вылезет из непривычной постели и будет собираться на работу, а рядом с ним полусонное существо, хорошо обслуженное в предрассветные часы, завозится в липких простынях, пробормочет его имя, позовет обратно. В яростном порыве она выхватила телефон, пролистала номера до слесаря на Грейз-инн-роуд, дала ему четырехзначный ПИН и попросила сменить замок. Конечно, мадам, не задержим. Ключи от старого у них есть. Новые ключи будут доставлены сегодня же на Стрэнд и больше никому. Затем, сразу же, с горячей пластиковой чашкой в руке, пока не передумала, она позвонила помощнику управляющего зданиями, добродушному мужику, и предупредила, чтобы ждали слесаря. Ну что ж, она злая, и это ей было приятно. Должна быть расплата за то, что ее бросили, – изгнание, пусть еще постучится в прошлую жизнь. Она не позволит ему роскошь двух адресов.