Есеня задала вопрос, который ее очень волновал:
– Что бы ты с ним сделал, если бы нашел?
Меглин пожал плечами:
– Я больных не убиваю. Зачем у врачей хлеб отнимать? Павлик ждал три дня. Хотел проводить Ларису.
– Но если он так ее любил – почему убил? Она жалела его…
– Ну, это он сам тебе расскажет, – сказал Меглин, повернувшись к соседу по скамейке. – Что она не так сделала?
И, к изумлению Есени, парень на соседней скамейке ответил на вопрос:
– Она сказала – его никто не любит.
Теперь, поглядев внимательней, Есеня узнала его – это был Павел Толмачев. А Меглин узнал сразу…
– Она жила одна, – задумчиво произнес сыщик. – А тут Павлик – воспитанный, тихий… Она с тобой болтала иногда?
Павел кивнул:
– Чаем поила. Рассказывала, что на работе – без имен, конечно.
…В его памяти всплывает та последняя сцена у двери ее квартиры. Лариса говорит:
– Если бы его, несчастного, больного, кто-нибудь чаем бы напоил, спросил, как живет – может, и не убил бы он никого? А может, я зря так думаю. На работе все говорят: следак не жалеть, а искать убийцу должен. Я вот думаю: может, правда работу поменять?
Лариса оборачивается и видит, что ее сосед плачет. А в руках зачем-то держит большую позолоченную иглу. И протягивает ее – ей, Ларисе. И вдруг она все понимает.
– Павлик, так это ты?! – вскрикивает она с отчаянием. – Что ж ты наделал!
В ее глазах, только что выражавших жалость, теперь читается укор и осуждение. Точно такое выражение, что было в глазах его матери, когда Павлик, тогда двенадцатилетний мальчишка, изрезал все ее платья, что висели в шкафу, и сшил себе из них сказочный замок. Он не может переносить это выражение, не может! Слезы раскаяния мгновенно высыхают, теперь у него в глазах полыхает ненависть. Он заносит иглу и бьет Ларису в грудь. Она оседает на пол, но еще пытается окровавленными пальцами коснуться его двери, указать на него. Тогда он ставит сумку и доску, которые все еще держит в руках, и принимается наносить новые удары…
Есеня и не заметила, как, в какой момент в руке у соседа появилась та самая игла. Пристально глядя ей в лицо, Павлик спросил:
– Презираете меня?
Он ждал ответа, зная, что будет делать. И Меглин это знал. И плавно потянулся к карману, где лежал нож.
Тогда Есеня порывисто встала, шагнула к Павлу и обняла его.
– Пойдем… – прошептала девушка. – Я отведу тебя…
…Когда они прощались с ним в отделении для буйных больных, Павлик, не отрываясь, смотрел на Есеню…
По дороге домой Есеня спросила:
– Скажи честно – в детстве, с петухом, ты заранее все продумал? Что он побежит за тобой туда, где поленница?
Меглин молча улыбнулся, но она и не ожидала ответа. Продолжила:
– Ты оставил меня в больнице не только для того, чтобы я поняла, зачем ты возишь с собой морфин. Ты знал, что я увижу Берестову. Я узнала ее. А папа нет. Почему? Он ведь занимался ее делом. Они должны были помнить друг друга. Когда папе поручили найти ее… Что случилось?
– Она сделала то, что хотела, – ответил Меглин.
– Она хотела мстить. Убивать ментов. Хочешь сказать, ее освободили из больницы, чтобы она убила? Того, кто копал дело? И папа это знал? Ну этого же не может быть!
Меглин некоторое время молчал, а затем произнес:
– Прошлое лучше не помнить. Будущее лучше не знать. Но ты же упертая. Ты же решила. Ее должны были вернуть на то же место. Но твой отец настоял, чтобы этого не случилось.
– Почему? – настаивала она.
– Потому что у них появилось нечто общее, – изрек сыщик.
И после этого молчал до самого дома Стекловых.
Войдя в квартиру, Есеня сразу направилась в кабинет отца. Он сидел над разложенными на столе материалами.
– Не спишь? – спросила она. – Знаешь, я подумала… Вдруг ты хочешь что-то мне рассказать, но боишься, что я не пойму. Так вот: я пойму.
Прокурор с сомнением посмотрел на нее и ответил:
– Не поймешь.
Есеня взглянула на него с обидой и отвернулась.
…Медсестра поставила Павлику капельницу и вышла. Когда за ней закрылась дверь, Павлик быстро и ловко вынул иглу из собственной вены, а затем – из капельницы. Распустил узелки на наволочке, на своей пижаме, на шторе. И начал плести нить. При этом он улыбался, вспоминая приятное: как сидел в волшебном шатре, сшитом из платьев матери…
Когда спустя час сестра вернулась в палату, она замерла в ужасе: на веревке, сплетенной из ниток разного цвета, висел Павлик…
…Меглин уже собирался ложиться, когда послышался стук в дверь. Он открыл и, уже не удивляясь, впустил Есеню. Вернулся к столу и положил на него связку ключей.
– Я сделал тебе ключи, – сказал он. – Чтобы всегда было куда идти.
Когда Есеня вышла из душа, он уже спал в обнимку с пустой бутылкой. Она пошарила в своей одежде, висевшей на стуле, достала иконку, которую всегда возила с собой, и поставила ее на столик у дивана Меглина.
– Теперь тут наш дом, – сказала она, обращаясь к иконе. – Охраняй его, ладно?
И села на пол у ног спящего, охраняя его сон…
– Вы говорите, он подвергал мою жизнь риску, – произнесла Есеня, заканчивая свой рассказ. – Да, это так. Но как по-другому научиться выживать? Если не рисковать? Выживание – управляемый риск. Он не спасал меня, потому что хотел, чтобы я сама научилась.
– Чему? – спросил Худой.
– Он помогал мне ориентироваться в темноте, – ответила она.
Худой и Седой переглянулись…
Саша, Женя и Есеня встретились в кафе.
– Ну, как твое расследование, Шерлок? – как всегда насмешливо спросил Женя.
– Да, Саш, есть подвижки? – спросила Есеня.
– Есть, – ответил Тихонов и замолчал, бросив красноречивый взгляд на Женю.
– То есть мне ты не скажешь? – догадался Женя. – Но она тебе тоже не даст, не рассчитывай!
– Женя! – сердито воскликнула Есеня.
– Слушайте, я гнилой мажор, я должен так шутить, – сказал Женя. – Ладно, секретничайте, я пошел…
Когда они остались вдвоем, Саша сказал:
– Я примерно понял, где ЕГО искать. О том, что часовщик согласился его описать, знали в двух местах – в его окружении и в моем. Я не мог его просто так к художнику привести, у нас это через заявку.
– И что это значит? – спросила она.
– Ты-Меня-Не-Поймаешь – или его знакомый, или наш.