– Вези, – ответил Страйк, который, судя по всему, потеплел к этой затее (или просто воодушевился от предстоящего свидания с Элин?). – Знаешь, это отличная мысль. Спасибо.
Moments of pleasure, in a world of pain.
Blue Öyster Cult. «Make Rock Not War» [44]
На следующее утро верхушки деревьев Риджентс-парка тяжелой, мягкой паутиной накрыл туман. Страйк мгновенно выключил будильник, чтобы не проснулась Элин, и, балансируя на одной ноге, остановился у окна за шторой. С минуту он не мог оторваться от зрелища окутанной туманом листвы на фоне восходящего солнца. Если остановиться и приглядеться, красоту можно найти почти всюду, но, когда каждый новый день дается с боем, об этой бесплатной роскоши как-то забываешь. Похожие воспоминания он вынес из детства: в Корнуолле первое, что бросалось в глаза по утрам, – это сверкание моря, синего, как крыло мотылька; загадочный изумрудно-тенистый мир зарослей гуннеры в саду «Треба»; далекие белые паруса, покачивающиеся, как птицы, на шумливых серо-стальных волнах.
У него за спиной Элин завздыхала и заворочалась на темной кровати. Страйк осторожно вышел из-за шторы, взял прислоненный к стене протез и, чтобы его пристегнуть, сел в кресло. Потом, стараясь двигаться без малейшего шороха, схватил в охапку одежду и пошел в ванную.
Накануне вечером у них вышла первая размолвка: своего рода веха в отношениях. Предостережением должно было послужить молчание Элин после пропущенного им во вторник свидания, но нет – его целиком поглотила история с Робин и расчлененным трупом. Когда Страйк позвонил, чтобы извиниться, ответом ему была ледяная холодность, но быстрое согласие Элин перенести свидание на другой день усыпило его бдительность: он не догадывался, что через сутки, уже очно, встретит такой же ледяной прием. После ужина, сопровождавшегося натянутой, томительной беседой, Страйк предложил, что лучше ему будет уйти и оставить Элин наедине с ее обидами. Когда он уже потянулся за своим пальто, она на мгновение вспыхнула гневом, но схватка все же кое-как свелась вничью: Элин разразилась слезливой, полуизвинительной тирадой, из которой Страйк узнал, во-первых, что она посещает психотерапевта, во-вторых, что психотерапевт находит у нее признаки пассивно-агрессивного расстройства и, в-третьих, что во вторник Элин от огорчения выпила в одиночку перед телевизором целую бутылку вина. Страйк еще раз извинился, сослался на неожиданно трудное, запутанное дело, искренне раскаялся в собственной забывчивости, но повторил, что все же лучше ему будет уйти, если он не заслужит прощения.
Элин бросилась к нему в объятия, после чего они сразу рухнули в постель. Секс был самым лучшим за все время их краткого знакомства.
Бреясь в безукоризненной ванной Элин, с утопленными лампочками и белоснежными полотенцами, Страйк размышлял, как дешево отделался. Посмей он не прийти на свидание к Шарлотте, своей бывшей возлюбленной, с которой они то сходились, то расходились на протяжении шестнадцати лет, – ему бы пришлось зализывать физические увечья, разыскивать свою даму сердца промозглой предрассветной порой или удерживать от прыжка с балкона. Свое отношение к Шарлотте он называл любовью и более сильного чувства не испытывал ни к одной другой женщине. Но если судить по душевным ранам и затяжным последствиям, это скорее была вирусная инфекция, от которой он до конца не отделался по сей день. Для избавления от симптомов болезни он сам назначил себе лечение: не встречаться, не звонить, не вспоминать новый адрес электронной почты, с которого она прислала ему свое печальное фото в день бракосочетания со старым приятелем. И все же Страйк понимал, что болезнь оставила свой след, что прежняя способность к обостренным чувствам угасла. Вчерашние обиды Элин не задели его за живое, в отличие от былых скандалов Шарлотты. Ему будто бы отсекли нервные окончания, из-за чего способность любить притупилась. Он не собирался ранить Элин, огорчался из-за ее слез, но дар сопереживания иссяк. Пока она рыдала, он невольно планировал пути к отступлению.
Одевшись в ванной, Страйк бесшумно вышел в тускло освещенную прихожую и сложил бритвенные принадлежности в дорожную сумку, упакованную для поездки в Бэрроу-ин-Фернесс. По правую руку была приоткрыта какая-то дверь. Он распахнул ее шире – непонятно для чего. За ней оказалась детская, принадлежавшая маленькой девочке, которую Страйк никогда не встречал: здесь она спала, когда ее не забирал к себе отец. В бело-розовой спаленке царил безупречный порядок, на потолке вдоль карниза красовалось панно с изображением фей. На полке аккуратным рядком сидели бессмысленно улыбающиеся куклы Барби, с острыми грудками, оттопыривающими радугу аляповатых платьев. На полу, возле кроватки с балдахином, лежал искусственный ковер с головой белого медведя.
С маленькими девочками Страйк, по сути, не сталкивался. У него было двое крестников (в свое время не смог отказать) и трое племянников. Его самый старинный друг, живущий в Корнуолле, произвел на свет дочерей, но Страйк с ними почти не общался: они проносились мимо ураганом конских хвостиков и мимолетного «Здрасте, дядя Корм, пока, дядя Корм». Рос он, естественно, с сестрой, у которой, как ни мечтай, ниоткуда не могла появиться бело-розово-зефирная кроватка с балдахином. У Бриттани Брокбэнк был мягкий львенок. Вспомнился он неожиданно, при виде этого белого медведя на полу. Мягкий львенок с забавной мордочкой. Одетый в розовую балетную юбочку, он лежал на диване, когда отчим девочки бросился на Страйка с зазубренным бутылочным горлышком.
Шаря в кармане, Страйк вернулся в прихожую. Он всегда носил с собой блокнот и ручку. Сейчас он написал краткую записку Элин, намекнув на лучшую часть минувшей ночи, и оставил ее на столике в прихожей. Потом, так же бесшумно, как было проделано все остальное, Страйк перебросил через плечо сумку и вышел из квартиры. На восемь утра у него была назначена встреча с Робин у станции «Уэст-Илинг».
Когда над Гастингс-роуд развеивались последние клочки тумана, Робин, взволнованная и сонная, вышла из дому, неся в одной руке авоську с провизией, а в другой дорожную сумку. Она отперла заслуженный серый «лендровер», бросила в багажник сумку и, не выпуская из рук провизии, направилась к водительскому месту.
Только что Мэтью пытался обнять ее на прощание, а она обеими руками упиралась в его гладкую, теплую грудь и кричала, чтобы он оставил ее в покое. На нем были только трусы-боксеры. Робин боялась, что он сейчас наскоро оденется и бросится следом. Она хлопнула дверцей и накинула ремень безопасности, спеша отъехать, но стоило ей повернуть ключ зажигания, как Мэтью, босой, в футболке и спортивных штанах, выскочил из дома. Никогда еще Робин не видела его таким беззащитным, таким уязвимым.
– Робин! – позвал он, когда она нажала на газ и отъехала от кромки тротуара. – Я люблю тебя. Я тебя люблю!
Опасно вывернув руль, она отъехала от бордюра, чудом не зацепив соседскую «хонду». В зеркале заднего вида фигура Мэтью уменьшалась; всегда абсолютно сдержанный, он в полный голос возвещал о своей любви, рискуя вызвать любопытство и насмешливое презрение соседей.