– Обезглавить профсоюзное движение? Профсоюзы давно уже продались, времена уоббли давно прошли! Сегодня студенты – самый революционный класс. Каждый, кто хотя бы раз заглянул в Маркса, знает: массы стихийно настроены тредюнионистски, потому что находятся под влиянием идеологии буржуазии, которая их эксплуатирует.
– Ты прав на сто процентов! – отвечает девушка. – Я тоже поддерживаю акцию, даже если участие в ней будет стоить мне стипендии!
Кожаные ремешки сандалий охватывают тонкие щиколотки. Она покачивает левой ногой и вызывающе-эротичным жестом подносит к чуть припухшим губам горлышко бутылки. Я отвожу глаза туда, где солнечные блики играют на волнах залива, точно мириады фотовспышек. Мужской голос, глубокий, грудной, размеренный, доносится из-за соседнего столика. Уверенный голос человека, привыкшего, что его слушают и слышат. Теперь я не вижу его спутницу, но хорошо представляю слегка покрасневшую от загара белую кожу северянки, копну светлых волос, разноцветное узорчатое платье из тех, что называют этническими… длинные пальцы поигрывают авторучкой…
– Вы всерьез надеялись победить?
Голос чуть дрожит, я безошибочно определяю этот тембр – смесь волнения, смущения, вожделения…
– Мы потерпели поражение. Поэтому я и сказал – политика меня больше не интересует. Мы раздавлены, уничтожены, сметены…
Давит на жалость, думаю я. Но эти слова – раздавлены, уничтожены, сметены – отзываются в моем теле, слезами набухают в глазах. Я мечтала, что мой ребенок будет жить после революции, – так и получилось. Моник живет после революции, после поражения революции, после надежды на революцию.
– Это было весной шестьдесят восьмого, и многое так и не попало в газеты. Но я расскажу тебе, детка, как оно было… все куда проще, чем вы думаете сегодня: мы всего-навсего верили, что можем изменить мир. Как-никак мы были первым поколением, выросшим с телевизором и спутником. И первое поколение, выросшее после войны, еще в школе узнавшее об Освенциме и Хиросиме. Ты не представляешь, что это было: впервые увидеть те самые фотографии, в журнале Life. Мир раскололся. Это как если бы ты залезла в стол к отцу и нашла там грязную порнуху, чудовищный снафф. Вот что мы испытали, малышка.
Это слово будто само слетает с губ и на мгновение повисает в прокуренном воздухе кафетерия. Высокая блондинка в кожаной куртке вскакивает:
– Я не желаю слышать на наших собраниях этого омерзительного слова! Малышка! Киска! Я же зову тебя «товарищ», а не «маленький петушок»!
Аплодисменты, хохот, крики. Смуглая девушка – возможно, мулатка – победно и одобрительно поднимает кулак. В паузу врывается истошный рок-н-ролл.
Когда мы слушали эту музыку – мы верили в победу революции.
– А в какой стране все это было? – спрашивает девушка.
– Неважно… – говорит мужчина. – В одной маленькой стране на востоке Европы… ты, наверно, даже не знаешь ее названия… скажу только, что мы вовсе не были антикоммунистами, которыми нас рисует западная пресса, – мы просто верили, что коммунизм должен обрести человеческое лицо.
– А Маркс?
– Конечно, мы читали Маркса. Маркса, Мао и Маркузе. Той весной в Риме мы несли флаг с тремя «М», нашим ответом трем «К» Ку-клукс-клана, несли, выражая поддержку «Лету свободы в Миссисипи», равенству рас и наций! Но мы читали не только Маркса, Мао и Маркузе! Уильям Блейк, Кен Кизи, Джек Керуак. И, конечно, Аллен Гинзберг. Он был коронован в Праге, в мае шестьдесят пятого, назван майским королем. В центре коммунистической Европы – ты представляешь, что это значило для нас? Я видел лучшие умы своего поколения, разрушенные безумием… когда он появлялся на кампусе… о, когда он появлялся – все замирало!
Шестиугольные плитки главного университетского двора, тень резного пальмового листа – крупного, чуть изогнутого, напоминающего перо экзотической птицы, – черный резкий контур, словно вырезанный из бумаги. Женская нога в сандалии пересекает тень, ремешки скрещены на щиколотке, короткий подол юбки открывает чуть полноватые бедра. Ступня едва касается земли, девушка бежит к открытой двери корпуса, следом за ней – два десятка человек. Меж приоткрытых створок в полусумраке мерцает телеэкран, звука не слышно, но сцена видна во всех подробностях: действие происходит на берегу моря, полуденный час в приморском кафе. Пять круглых столиков на веранде, официант в белом льняном костюме приносит ведерко с ледяным шампанским. Мужчина в смокинге, чуть-чуть седины в волосах, девушка в коктейльном платье, золотая цепочка на длинной шее, браслеты на запястьях. Они сидят почти неподвижно, но мы замечаем, что она смотрит на него влюбленно, пронзительные голубые глаза, длинные пальцы сжимают ножку высокого бокала, дрожат, я безошибочно определяю эту дрожь – смесь волнения, смущения, вожделения…
Косая трещина рассекает экран, будто внезапно включили звук, мы слышим голос – уверенный голос человека, привыкшего, что его слушают и слышат:
– До каких пор нас будут пичкать салонными драмами? До каких пор буржуазия и аристократия будут навязывать нам свою реальность? Кислота, марихуана и секс открывают нам иные миры – и в этих мирах у них нет власти! Когда революция победит – мы построим другой мир…
– Но Троцкий говорил, что революция – это процесс. Как она может победить?
– Это пораженчество, товарищ! Революция победит там, где революционное насилие сольется с все порождающим хаосом!
Гром аплодисментов и крики. Смуглая девушка в черном свитере, тесно облегающем ее бюст, кричит, приложив ладони ко рту: «Мы здесь власть!» Ее голос дрожит, и дрожь передается шестигранным плиткам пола, словно калифорнийская земля снова вспомнила землетрясение 1906 года. Мы здесь власть! Воображение – к власти!
– Вы помните, кто придумал этот лозунг?
Авторучка бликует в длинных пальцах, девушка что-то быстро помечает в блокноте.
– Я расскажу, откуда он взялся. Давным-давно, еще при Сталине, один мальчик в России увидел в отрывном календаре картинку. Два колхозника идут по свежему снегу, и один говорит другому: «Снежок-то хрустит!» – а тот отвечает: «А под ним – капуста!» Наверное, художник хотел обличить бесхозяйственность колхозов, это позволялось в СССР в качестве самокритики – но фраза о потаенной капусте, скрытой под снегом, стала одним из лозунгов хеленуктов, подпольной группы русских сюрреалистов. Спустя много лет эта фраза добралась до Парижа, где и превратилась в знаменитое «Под брусчаткой – пляж».
– Вы в самом деле разбирали мостовую, чтобы строить баррикады?
– Это национальная традиция, крошка. Во всех революциях XIX века шли в ход европейские булыжники. А мы считали себя наследниками Коммуны! Кровь бунтовщиков смыли с мостовых, но она текла в наших жилах, стучала в наших сердцах. Смешиваясь с апельсиновым соком Веселых Проказников, со сладковатым дымом индийской конопли, она несла желание, страх и надежду, раскалывалась канонадой и мерным гулом истории отдавалась в ушах. Такую музыку лучше слушать вдвоем – ты понимаешь, о чем я?