Так не похоже на Парквилль, где на ровном зеленом лугу под прямоугольными табличками лежат мама и папа.
Путеводитель говорит, что в 1872 году здесь были расстреляны последние парижские коммунары – Коммуна, как известно, продержалась всего 72 дня. Стена Коммунаров – до сих пор место паломничества левых со всего мира. В юности Маргарет считала себя левой – но не до такой степени, чтобы смотреть на стену, под которой кого-то расстреляли.
О том, что урна с прахом знаменитого анархиста Нестора Махно хранится в местном колумбарии, путеводитель умалчивает. Зато сообщает, что на Пер-Лашез похоронены английский писатель Оскар Уайльд, французский поэт Гийом Аполлинер, французский прозаик Марсель Пруст и американский певец Джим Моррисон.
Из них всех она знает только Моррисона.
Когда Майк первый раз приехал домой из колледжа, он привез с собой пластинку с нежным, почти женским лицом и желтыми буквами на конверте. Днем, пока отец был в мастерской, Майк включил старый проигрыватель – и Маргарет сначала скривилась, было слишком громко, слишком яростно, слишком темно и непонятно, а Майк все подпрыгивал, подпевал, всем видом показывал «ну разве не здорово?!», и только на третьей песне Маргарет наконец улыбнулась, потому что представила, как вот этот юноша с обложки просит у нее еще один поцелуй, прежде чем она уснет, а потом поет про хрустальный корабль и миллион способов прожить свою жизнь – поет, как самую нежную колыбельную на свете.
Только эту песню она и запомнила, а Майк все говорил о прорыве на другую сторону, вратах восприятия, о кельтской мифологии и еще о чем-то, во что она так и не врубилась, тем более что перед этим Майк достал привезенный с собой косяк, и она тоже затянулась пару раз, вдыхая запах незнакомой жизни далеких университетских кампусов, рок-н-ролла и свободной любви.
Она проходит мимо надгробия бедного Оскара, как называл его сэр Эдуард Грей. Мраморный ангел весь в багровых следах от женских поцелуев… интересно, почему именно могила Уайльда? Впрочем, Маргарет не задается этим вопросом – она вообще не знает, кто такой Уайльд, и тем более не знает, что он был геем.
Да формально говоря, Уайльд не был геем – в конце XIX века геев называли иначе.
Маргарет проходит по дорожкам Пер-Лашез. Скорбные фигуры с закрытыми лицами. Девушки с обнаженной грудью. Моррисону, должно быть, нравится здесь лежать.
Она спускается по дорожке и думает, как расскажет Майку, что вот побывала на той самой могиле. Майк-то не был в Париже, вообще не был в Европе, хотя зарабатывает куда больше, но все-таки жена и двое детей…
А у нее – только две собаки. Она надеется, что Кэрол не забывает гулять с ними дважды в день.
Ангелы и камни. Кресты, склепы и надгробья.
Мужчины и женщины, мраморные и бронзовые, лежат, глядя в синее парижское небо.
Несколько японских туристов фотографируются на память и отходят. В Японии, значит, тоже слушают Джима Моррисона. Точнее, Джеймса Дугласа Моррисона – Маргарет и не знала, что его так звали.
Под именем – даты жизни и несколько слов на незнакомом языке. Прямоугольник могилы заполнен до краев: цветы, фотографии, мелкие украшения. Словно тот самый корабль, полный тысячью скорбных вздохов.
Маргарет снимает нитку бус и опускает их на землю. Подношение. Дань памяти тому далекому лету.
И тут она замечает косяк.
Большой, в полтора пальца, туго скрученный. Она не курила траву уже лет пятнадцать – Майк женился и перестал, приезжая, уводить на задний двор с неизменным «ну что, сестренка, дунем разок?», а сама она никогда бы не стала покупать наркотики.
Не так уж ей и нравится марихуана, если честно.
Она вертит косяк в руках, потом оглядывается – чисто девчонка в школьном дворе! – и достает из кармашка рюкзака зажигалку.
– Извините, – кто-то трогает за плечо. Маргарет вздрагивает и чуть не роняет окурок.
Волосы до плеч, большие глаза за стеклами очков, рваные джинсы, брезентовый рюкзак за спиной. Совсем молодой парень, лет двадцать с небольшим. Жестом показывает – можно?
Маргарет передает ему косяк, он затягивается и отдает обратно. Они садятся на каменный бордюр соседней могилы и в три затяжки добивают джойнт.
– Меня зовут Митя, – говорит парень, – я из России.
Какой у него смешной акцент, думает она и протягивает руку:
– Марго. Из Парквилля, Колорадо.
– О, Америка! – отвечает Митя, но ее руки не выпускает.
Потом он снимет свою фенечку и наденет ей на запястье, а она возьмет бисерный браслет с могилы Моррисона и отдаст Мите. Вместе они пройдут между крестами, склепами и надгробьями. Скорбные ангелы простятся с ними, обнаженные девушки проводят взглядом, кованые ворота выпустят на бульвар Менильмонтан.
Ему двадцать три, он ровно в два раза моложе, родился через два года после Лета Любви, в год Вудстока и Чарли Мэнсона, по ту сторону железного занавеса.
Он спросит ее: Как это было? – и она начнет рассказывать все, что слышала от Майка: как студенты курили траву и занимались любовью – прямо посреди кампуса! – как протестовали против вьетнамской войны, приковывали себя наручниками к дверям аудиторий, скандировали «Власть студентам!», “Make Love Not War!” и “Free Dope!”. Как ей было двадцать три и она ходила в коротком платье, босиком по мостовым американских городов, на ходу бренчала бусами, рисовала на лице пацифик, писала слова «мир» и «любовь», автостопом пересекла Америку от океана до океана, ела кактусы в Мексике и кислоту в Калифорнии, видела «Битлз» в «Кэндлстик-парке», голой целовалась под дождем, перемазанная счастливой грязью Вудстока.
Он скажет: мы мечтали об этом всю жизнь, мы хотели, чтобы это случилось с нами. Мы слушали вашу музыку, смотрели ваши фильмы, мы верили: у нас будет свой Вудсток.
– Но вы свалили коммунистов! – неуверенно скажет Маргарет.
– Да, – с гордостью ответит Митя, – это круче, чем отставка Никсона.
Они купят вина и поднимутся к ней в номер, слишком тесный для двоих. Будут целоваться, а потом он расстегнет пуговицы на ее рубашке и выпустит груди из чашечек бюстгальтера.
– Мне сорок шесть, – скажет Маргарет, – ты хотя бы умеешь считать? Мне лет как твоей маме.
Он ответит: Mother, I want to fuck you – она не узнает цитаты, но все равно снимет джинсы, и он припадет к ней, словно путник, опустившийся на колени перед волшебным родником. Первоисток, начало жизни, прорыв на другую сторону, тайное причастие, заколдованная гавань, хрустальный корабль в изум рудной воде.
Затертые кассеты, переснятые обложки, рваные джинсы, хайратник и ксивник, поднятый палец на обочине, советские шоссе, польские дороги, немецкие автобаны, европейское странствие, автостопный блюз.
Будут лежать, обнявшись, и он станет вспоминать всё, что услышал сегодня, и, глядя на засыпающую Маргарет, увидит женщину, которая всю жизнь сражалась за мир и любовь, за секс, драгз и рок-н-ролл, сражалась за то, во что верили несколько поколений юношей и девушек со всей планеты; увидит женщину, которая сражалась за свою и его свободу, немолодую, уставшую, заслужившую покой. И тогда он вполголоса запоет, тихо-тихо, нежно-нежно, совсем не так, как она слышала когда-то: