Рита рассмеялась, и ее крупное тело заколыхалось в такт смеху.
Джейн кивнула и прикрыла глаза.
Лет тридцать назад Марго Харт звали принцессой Марго – она была слишком юна для королевы, – а тетю Риту, юную Риту Грей-Темпл, звали милой Ритой, lovely Rita – само собой, в честь песни «Битлз». Они были неразлучными подружками, принцесса в короне из полевых цветов на светлой головке и милая Рита, жгучая брюнетка с густо подведенными глазами. Две звездочки свингующего Лондона, две юные феи, девочки-обманщицы, проказницы и баловницы.
Сохранилась черно-белая фотография: одетые в клетчатые купальники, они сидят, раздвинув ноги, на фоне дощатой стены. На лицах – кокетливая скука, в глазах – деланое разочарование. Жизнь так сложна. Все так плохо. Что нам остается? Мы тоже будем плохими!
Две хулиганки, красотки, динамщицы.
– Я так горжусь, что ты закончила университет и сама снимаешь квартиру, – говорила Марго. – Я-то в твоем возрасте вообще не умела работать. Мои старики сидели без гроша, а Рита сбежала из дома, так что денег у нас не было ни пенни, и мы клеили богатых стариков – одна знакомилась, строила глазки, шла с ним в ресторан, а тут подваливала вторая, будто бы случайно там оказалась. Присаживалась за столик – и тут уж мы расходились! Французские закуски, суп понаваристей, потом цыпленок или кусок мяса, и на десерт – полную тарелку пирожных! Мы вечно были голодные, могли съесть быка. Еще удутые были все время – так что на сладкое тянуло представляешь как! Удивительно, что мы не растолстели на такой диете… хотя чего удивляться, ели-то досыта не каждый день! Рита, правда, потом наверстала упущенное – видишь, какая она теперь?
Джейн только вздыхала. Ей казалось, нет никакой доблести жить за счет старых похотливых богатеев – тем более если ты говоришь о феминизме и женском освобождении. Впрочем, кажется, до феминизма дело дошло только в семидесятых, а веселое десятилетие прошло под знаком голодного гедонизма. Наверное, это была своеобразная компенсация за нищее послевоенное детство, оправдывала маму Джейн.
Занося цифры в ячейки Excel, она думает, что для матери и ее подруг шестидесятые так и не закончились. И, значит, она, Джейн, застала слабый отзвук свингующего Лондона – двадцать два года, пока жила вместе с матерью, он прятался на кухне, в соседней спальне или, хуже того, взрывался посреди ночи аккордами Джимми Пейджа и скороговоркой «Сержанта Пеппера».
Как там? «Если ты помнишь шестидесятые, значит, ты в них не жил». Джейн жила рядом с ними и, видимо, поэтому помнит их слишком хорошо. Помнит – и не любит.
Двадцать шесть лет, неплохой диплом, скучная работа в страховой компании, нормальная зарплата, карьерные перспективы. Это и есть женское освобождение.
Вот только очень не хочется приходить сюда в субботу.
Джейн сдала этот отчет, а через три недели – другой. Наступил март, потом – апрель. Понемногу теплело, и Джейн с Питером радовались экономии, перестав топить в квартире. Они сидят на маленькой кухне, утренний кофе, полчаса до выхода на работу.
– Я в пятницу свободен, – говорит Питер. – Может, сходим вечером в «Кинетик»? Закинемся чем-нибудь, потанцуем.
Джейн морщит бледный веснушчатый носик.
– Ты же знаешь, не люблю таблеток, – и начинает укладывать непослушные рыжие волосы, глядя в зеркальце и зажав в зубах шпильки.
Из всех таблеток Джейн признает только противозачаточные. Пьет аккуратно, никогда не пропускает – хотя боится сознаться себе, что секс у них даже реже, чем ее месячные.
– Ну я-то врач, мне положено верить в химию, – смеется Питер.
Джейн кивает. Он верит, да. Когда они только встретились, целый вечер рассказывал, что возьмись фармацевты всерьез за тропические болезни, с ними было бы покончено в ближайшие годы. Но, конечно, куда прибыльней лечить депрессию и старческую импотенцию да раз в пять лет выпускать новые модификации старых лекарств, сохраняя патенты. Джейн еще подумала тогда, что с такими взглядами этот юноша наверняка понравится маме – и это был единственный минус, который она у него нашла.
И вот он сидит напротив, худощавый, поджарый, крепкий, если бы не очки – ни за что бы не приняла за врача. Допивает кофе, отставляет чашку.
– Тогда, может, в кино?
Джейн втыкает последнюю заколку и тянется за помадой.
В кино? Так редко получается, чтобы оба были вечером дома и утром никому не надо было на работу… даже и забыла, что делают по вечерам нормальные пары. Ну да, врач, гибкий график плюс еще диссертация – и у нее самой работы невпроворот, особенно когда пообещали прибавку к Новому году. Двадцать шесть лет, карьерные перспективы.
– Давай в кино, да, – отвечает Джейн и проводит помадой яркую густую линию, пряча за ней тонкие бескровные губы.
В пятницу вечером внезапно назначили конф-колл с восточно-европейским филиалом: надо было срочно обсудить ситуацию на новых рынках, открывшихся аж пять лет назад, после падения Стены. Значит, в кино они так и не сходили, а потом наступил сезон отпусков, работы стало еще больше, Питер добился, чтобы его включили в команду, тестировавшую новое средство от какой-то редкой африканской болезни, и с ночного дежурства сразу отправлялся в лабораторию, так что даже по утрам они виделись всего пару раз в неделю. Зато на улице – теплынь, даже в офисе все в майках на бретельках, жакеты надевают только на важные встречи. Но майки, конечно, тоже черные – как же иначе. Так модно, да к тому же черный подчеркивает прозрачность кожи и молочную белизну ключиц, Джейн считает, ей идет. Но все равно однажды в июле Бетти говорит, затягиваясь сигаретой у кофе-машины:
– Плохо выглядишь, подруга, – и прихлебывает из пластиковой чашечки, оставляя на ней следы помады, такой же яркой, как у Джейн.
Джейн пожимает плечами, по-модному – как у Кейт Мосс – худыми. Мол, нормально выгляжу, работы только много. Плюс бессонница – особенно когда Питера нет дома.
– Тебе надо расслабиться, – говорит Бетти. – Может, закинемся как-нибудь в пятницу на опен-эйр? Я на двоих возьму.
Джейн качает головой:
– Не, я всего этого не люблю. Народу много, да и вообще… танцы – это не мое.
– Не глупи, – говорит Бетти, – что значит – не твое? Я тоже думала – не мое, а потом пошла на латино, и все получилось.
– Латино? – переспрашивает Джейн. – На опен-эйре?
– Да нет, в Брикстоне один парень учит танцевать румбу.
При словах «один парень» у Бетти загорается в глазах едва заметный огонек, и Джейн отворачивается, чтобы не думать о маме и тете Рите. Вместо этого она представляет Питера, вспоминает, как приятно засыпать, уткнувшись носом в мускулистое упругое плечо.
– Хочешь, вместе сходим? – говорит Бетти. – Народу мало, тебе понравится.
Ох, Бетти, Бетти… Джейн, улыбаясь, качает головой.
Проходит месяц. Клинические испытания вступают в решающую фазу. Однажды, проснувшись ночью, Джейн видит: голый по пояс Питер сидит за столом и при тусклом свете накрытой рубашкой лампы перепроверяет расчеты. До утра Джейн не может уснуть, ворочается с боку на бок, время от времени глядя на его широкую спину. Резинка подаренных ею модных боксеров «Кевин Кляйн» виднеется из-под джинсов: выглядит сексуально, но секса у них давно уже не было.