А при чем тут я? – думает Джейн. – Кубой даже мама никогда не интересовалась.
Эдуардо отступает, и Джейн видит Марию. Крупная негритянка, широкие бедра, большая грудь, кожа черная, как винил маминых грампластинок, лет сорок, а может, все пятьдесят, в обычном белом платье, густые черные волосы перевязаны лентой. Мгновение она стоит, не сводя глаз с Джейн, потом подходит и берет за руки.
Она берет мои руки в свои – и тут же морская волна подхватывает и возносит меня на головокружительную высоту, до самого неба, туда, где не нужен язык, где бесполезны слова. И там, в небесной выси, облака распахиваются, как занавес, и в их просвете – женщина в серебряной короне, в синем и белом, в платье и широком плаще. И она обнимает меня, укрывает своим плащом, и покой нисходит на мою душу, и я кладу голову ей на грудь и плачу счастливыми слезами.
Комнатка тети Риты. Пятнистый от времени стол. Окурок дымится в полной пепельнице. Вихревые облачка дыма золотятся в солнечном луче, бьющем в окно.
– Тетя Рита, – спрашивает Джейн, – кто был мой отец?
Рита тяжело вздыхает. Джейн замечает седые непрокрашенные корни волос, кое-как припудренные морщины на щеках, оплывший овал лица. За месяцы, прошедшие со смерти Марго, Рита еще больше располнела: в этой крупной женщине с широкими бедрами и большой грудью никак не узнать угловатую девочку-подростка со старых фотографий.
Бетти права: молодость бывает один раз – и для Риты Грей-Темпл этот раз уже закончился.
– Наверняка Марго тебе говорила, – отвечает Рита, – и я вряд ли расскажу больше. Твоего отца звали Энтони Лиманс. Мы познакомились на съемках… «Фотоувеличения», нет, не «Фотоувеличения», «Живешь только дважды»! На студии Pinewood, точно. Он там был администратор или кто-то в этом роде. Немолодой уже джентльмен, но такой… импозантный. Мы сначала хотели раскрутить его на деньги, но в конце концов все-таки трахнули его, такой он был милый. Мы даже оставили свои телефоны, хотя он ни одной из нас не перезвонил… Ну а потом Марго попала в аварию, два месяца провалялась в гипсе, и тут-то и выяснилось, что она залетела, а аборт уже поздно делать. Ну мы решили: не стоит твоему отцу ничего говорить. Тем более он-то нам телефон не оставил.
– Этот Энтони… он был… черный? – спрашивает Джейн.
Рита смотрит на нее изумленно.
– Упаси Господи, – смеется она. – То есть не в том смысле, что мы были расисты… у нас обеих, разумеется, были черные любовники, и они были очень, очень хороши… как говорится, once black never back… но твой-то отец – как он мог быть черным? Ты в зеркало когда последний раз смотрела? Ты белокожая, как альбинос. И рыжая. Марго всегда ныла, что ты на солнце сгораешь за полчаса. Какие негры, ты смеешься?
– Мне не смешно, тетя Рита, – говорит Джейн, и Рита видит: девочке в самом деле не смешно, какой уж тут смех, если средь бела дня, посреди Лондона в двадцать шесть лет ты впервые встретила Йемайю, Великую Богиню Плодородия, покровительницу луны и воды, причем встретила без всяких грибов или кислоты, какая кислота, сейчас ведь не свингующий Лондон – но вот тут напротив сидит девочка (а я знаю ее с рождения), кусает блеклые губы и всё никак не может сказать: «Тетя Рита, у меня открылся дар разговаривать с духами», – а я думаю: жалко, Марго не дожила, она бы порадовалась, она всегда в тебя верила, несмотря на твой дурацкий университет и тупую работу. Вот и хорошо, девочка, что ты разговариваешь с духами, значит, мы не зря веселились, значит, семя взошло, и молодость не зря пришлась на зарю эры Водолея, и всё, что было потом – семидесятые, восьмидесятые, вот теперь – девяностые, – всё озарено светом нашей молодости, золотого свингующего десятилетия, которое невозможно описать, можно только стараться припомнить, пытаться повторить, снова и снова.
– Тетя Рита, – говорит Джейн, – вы не думайте, я не сошла с ума, просто у меня…у меня открылся дар. Я разговариваю с духами. Но я хочу спросить только – почему я разговариваю с африканскими духами? Почему не с какими-нибудь луговыми эльфами, кельтскими божествами, с чем-нибудь домашним, английским, знакомым… ведь даже мой отец – импозантный английский джентльмен?
Джейн пытается прикурить и не может. Милая Рита берет ее кисть в свою и, сдержав дрожь, подносит огонь к сигарете.
– Какая разница? – отвечает она. – Я всегда говорила твоей матери, что все в мире едино. Как наверху – так и внизу. Что в Лондоне – то и в Нью-Йорке. Или в Москве. Или в Дарфуре. Есть всего несколько историй – и нам рассказывают их в разных декорациях, с разными актерами. Ночью, когда ты была зачата, твой отец говорил, что свингующий Лондон напоминает ему довоенный Шанхай, в котором он не был, но о котором много слышал. Мой французский любовник сравнивал наше время с парижской бель эпок, началом ХХ века, годами судорожного веселья в преддверии двух мировых войн. Может, для твоих духов нет разницы между Лондоном и Гаваной, чернокожей негритянкой и рыжеволосой Белоснежкой? В конце концов, это не ты разговариваешь с духами – это духи хотят что-то сказать тебе.
Днем в пустой квартире Джейн стоит голая перед зеркалом, впервые со школы пристально всматриваясь в свое отражение. Тяжелая медная грива, с трудом поддающаяся расческе, густой волной спадает на плечи. Все остальное – одно огорчение: узкие мальчишеские бедра, золотистый пушок внизу впалого живота, плоский зад, маленькая грудь, белесая веснушчатая кожа… не то анорексия, не то героиновый шик. Неудивительно, что до Питера мальчики почти не обращали на нее внимания.
Почему Йемайя выбрала именно это несовершенное тело? Выходит, тропы африканских богов так же неисповедимы, как пути Бога англиканской церкви.
Джейн вставляет CD в аудиоцентр. Несколько гитарных аккордов, потом вступают барабаны, запевает глухой баритон. Дрожь поднимается от пяток – вдоль щиколоток и икр – к коленям и бедрам, наполняет кровью скрытые губы, округляет ягодицы, надувает живот и груди, воинственно вздымает соски. Глаза Джейн закрыты, но ей уже не нужно зрение, чтобы узнать свое новое тело – сосуд, наполненный плодородной силой, скакун, несущий божественную всадницу.
Нелюдимая девочка, росшая среди стареющей богемы свингующего Лондона.
Застенчивый подросток, избегавший мальчиков и боявшийся дискотек.
Робкая девушка, навсегда отдавшая свое сердце Питеру – первому же мужчине, который с вожделением на нее посмотрел.
Верная жена, несмотря на пилюли, не признававшая секс без презерватива – лишняя страховка от беременности…
И вот теперь она стала женщиной, готовой принять в свои объятия всех мужчин мира, раскрыться навстречу их желанию, поглотить их семя, выносить их детей.
Джейн знает: этой новой женщине нечего делать в Лондоне, знает задолго до того, как Мария скажет:
– Тебе надо уезжать. Ты не можешь уехать в Нигерию, но знай – Йемайя, la Virgen de Regla – покровительница Гаваны, ее защитница. Уезжай на Кубу, дочка. Там тебя ждут.
Джейн уволилась через месяц. Бетти, поджав тонкие губы, нерешительно предложила устроить отвальную и с облегчением вздохнула, когда Джейн отказалась. Они обнялись на прощанье, и, прижимая к груди напряженное худое тело бывшей коллеги, Джейн поняла, что очень скоро забудет офис напрочь: статистику страховых случаев, компьютерные таблицы, само умение работать на компьютере, планы восточноевропейской экспансии, фамилию босса, имя секретарши. Все, что сохранит память о Бетти, почему-то считавшей Джейн своей подругой, – воспоминание о ее танце тем первым вечером в Брикстоне: угловатый манекен, скованно и неловко двигающийся на шарнирах в сильных руках Эдуардо Фернандеса. На мгновение Джейн становится обидно, что именно такой – механически-безжизненной – она запомнит девушку, с которой сидела рядом целых два года, но Бетти уже высвободилась из объятий и идет к своему столу, откуда мерцает монитор – призывно, как маяк на корнуолльском мысе.