– Но это сейчас, – возражает Александр, – а я слышал, в шестидесятые-семидесятые хиппи туда толпами ездили. Вот американцы талибов прижмут к ногтю – и через десять лет опять всё начнется.
– Не прижмут, – говорит Питер, – это же афганцы.
Александр смеется, мол, я тоже так думаю – и в этот момент Мигель вытаскивает из шкафа старый кожаный чемодан.
– Вы же читаете по-русски? – спрашивает он и открывает крышку. Александр берет в руки тусклый черно-белый прямоугольник – фотография-открытка, едва различимые буквы на обороте. Старая орфография через десятилетия щетинится «ятями» и «ерами», и минуту Александр вертит открытку в руках, читая письмо – без особого, впрочем, интереса.
– Это архив моей бабушки, – говорит Мигель. – Ее расстреляли нацисты, а бумаги привезла из Парижа мама.
Ну да, Джейн писала, что мать Мигеля – французская троцкистка, приехала на Кубу в пятидесятые или шестидесятые, а отец – местный поэт и, разумеется, коммунист, как почти все в его поколении, кто остался на Кубе, а не удрал в Майами. Судя по оливковому цвету кожи Мигеля, отец его был с примесью негритянской крови – на Кубе, несмотря на социализм, старательно подсчитывают расовые доли, различая не то восемь, не то шестнадцать оттенков черноты. Выйти замуж за парня чернее тебя – чудовищный мезальянс, так что Мигелю повезло дважды – и его парижско-русская мама, и его англокубинская жена оказались свободны от местных предрассудков.
Выходит, зря я беспокоился за Джейн, думает Питер, – похоже, белокожая девушка с веснушками и рыжими волосами обречена быть на Кубе королевой, какие бы попа и грудь у нее ни были и как бы нибыл плох ее испанский. Впрочем, за восемь лет Джейн не только выучила язык – скудная кухня и две беременности приблизили ее фигуру к местным канонам красоты.
Правильно рассчитать ром и колу для «куба либре» – целая наука: на этот раз осталась кола, а ром закончился.
– Я куплю, – вызывается Питер. – Я же пустой пришел, моя очередь угощать.
– Я с тобой, – говорит Александр. – И ты не заблудишься, и я проветрюсь.
Где он собирается проветриться – загадка: на улице ни ветерка, солнце сияет безжалостным глазом Бога.
– Знаешь, – говорит Питер, – я ведь хотел прожить с ней всю жизнь. Защитить от всего мира. Она была такой хрупкой, такой надломленной… потерянная маленькая девочка… мы три года прожили, а потом… ну, я, наверно, сам виноват: последние месяцы почти не виделись, столько было работы в клинике. Уставал чудовищно… знаешь, каждый врач открывает для себя когда-нибудь, что человеческая жизнь – страшно хрупкая штука. В первый миг это знание ошеломляет – и только потом научаешься с этимжить.
Александр кивает. Ну да, человеческая жизнь – хрупкая штука. Как и человеческие отношения. И любовь. И счастье. И по большому счету всё на свете.
– Ее даже зовут теперь другим именем, – продолжает Питер, – и проще всего представить, что Джейн, которую я любил, не бросила меня восемь лет назад, а умерла… но вот я приезжаю – и все равно вижу Джейн, которую когда-то полюбил и с которой прожил три года. Муж, двое детей – но для меня она не изменилась.
Они покупают ром и колу в магазинчике, напоминающем Александру кооперативные ларьки его юности – только ассортимент победнее. Да и вообще, думает он, если нужно лекарство от ностальгии по СССР – добро пожаловать на Кубу! В магазинах, которые за песо, – шаром покати, в магазинах, которые за чеки, – получше, но тоже негусто. Плюс железный занавес, Интернет только для иностранцев, диссиденты по тюрьмам и всемогущая сегуридад.
Может, так и рекламировать – ностальгический тур? «СССР, который мы не удержали»?
Додумать идею Александру не удается – Питер хватает его за рукав и пьяно шепчет:
– Скажи, мне ведь полегчает? Я понял: она никогда не вернется ко мне, не вернется в Лондон! Меня должно отпустить теперь? Правда, да?
Александр обнимает англичанина за плечи – пьяный жест славянской искренности – и шепчет:
– Старик, ты прав, о чем речь? Правильно сделал, что приехал. Теперь тебя точно отпустит. Вернешься домой, заживешь наконец нормально, найдешь себе другую девушку…
– Я с девушками завязал, – говорит Питер. – Я думаю, я теперь гей…
– Так даже лучше, – с энтузиазмом говорит Александр, – мальчика, значит, найдешь, будете с ним жить счастливо, что ты, в самом деле? Сам же говоришь: восемь лет прошло!
Александра подташнивает – конечно, не от выпитого, много ли они выпили, с его-то опытом! Просто каждый раз, когда он говорит по-английски слова сочувствия, – корежит от собственной фальши. Посудите сами: что хочет сказать русский человек, услышав о горестях собеседника? Какой ужас! А что ожидает услышать англичанин? Oh, I’m so sorry. Александр всё понимает, но для него это все равно звучит как «ой, как жаль». Еще сказал бы: «извиняйте, неудачно получилось»!
Да и вообще, думает Александр, что я ни говорю сегодня, всё невпопад, всё не по делу. Как я кинулся эту Лусию учить жизни! Распушил хвост, наворотил с три короба – хорошо еще, вовремя заметил, как Инга на меня смотрит. Что за чушь, в самом деле? Лусии мои советы вовсе не нужны. Она не может договариваться с местной сегуридад, как пятнадцать лет назад я бы не смог ни о чем договориться с нашим КГБ. Да и вообще – Лусия по большому счету не верит, что когда-нибудь режим Кастро падет: и ее жизнь, и жизнь ее родителей прошла при Фиделе, он для них бессмертен, как Бог для католиков.
Может, она и права. Может, Кастро продержится еще десять лет. Или пятнадцать. И лучше не тратить эти годы на игру в кошки-мышки со спецслужбами, а сделать ноги уже сегодня. Уплыть на плоту или, после долгих мытарств получив заграничный паспорт, уехать и не вернуться, обосноваться где-нибудь в Майами, благо там кубинцев – как русских на Брайтон-Бич. И самые старые когда-то бежали с Батистой, думали – ненадолго, а оказалось – на всю жизнь. И сколько ни жди, когда режим Кастро падет, он всё не падает, уже четыре десятилетия или даже пять, а старые дворцы разрушаются, национализированная недвижимость сдается в аренду неразборчивым испанским или французским компаниям, и всем давно наплевать на протесты законных наследников этих гостиниц, дворцов и ресторанов.
Эмигранту приходится вечно оглядываться назад, на страну, которую оставил, – это еще Дэн мне объяснил. Постоянно вспоминаешь прошлое и удивляешься, как все оказалось хрупко, – была у тебя страна, раз – и нет. Была семья, дом, деньги, родные – и все пропало. И вот, вместо того чтобы строить новую жизнь там, где ты оказался, ждешь, когда новая жизнь сама построится там, где тебя больше нет. Когда наконец-то восторжествует справедливость и ты вернешься – вместе с хаосом, анархией и рекламой «Кока-колы».
Вот так некоторые кубинцы и ждут, четыре десятилетия или даже пять – кто же знал, что так долго? Русские первой волны тоже не думали, что советская власть – на семьдесят лет с гаком. Думали – ненадолго, а оказалось – на всю жизнь.