– Потрясающе, что они до сих пор приносят цветы на могилы своих предков, – говорит Гэри.
Тамми пожимает плечами.
Они молча идут между могильными камнями, Тамми легко касается рукой его кисти. Ветерок доносит запах – духи, названия которых Гэри не помнит, воткнутый в шляпу цветок, названия которого он не знает.
Оливер и Омоту улетели два дня назад – ни Гэри, ни Тамми не сказали о них ни слова, будто их и не было.
Молчание – как непроницаемая завеса, как меч Зигфрида. И наконец, Тамми говорит:
– Почему Оливер считал, что нам обязательно надо сюда?
– Почему? – повторяет за ней Гэри. – Ну, может, он думал: тебе как азиатке интересно японское кладбище на Га вайях?
– Ты же знаешь – моя семья бежала от японцев. Из Шанхая, в 1936-м.
Гэри кивает.
– Ты удивляешься, что японцы помнят своих предков спустя сто лет, – говорит Тамми, – но это потому, что ты не понимаешь, насколько предки определяют нашу жизнь. Я подумала на днях, что если бы бабушка и дедушка не убежали тогда, мы бы с тобой не поженились.
– Ну да, – соглашается Гэри. – Ты бы выросла в коммунистическом Китае, жила бы сейчас где-нибудь в Пекине или в том же Шанхае… мы бы вообще не познакомились.
– Нет, – качает головой Тамми, – не это. Все было бы иначе, если бы бабушка и дедушка не бежали в Гонконг, а, скажем, родились там. Я была бы не гонконгская девушка родом из Шанхая, а просто – гонконгская девушка. И, может, в 97-м я бы не так боялась и не вышла бы за тебя. Вон сколько моих одноклассниц остались – и ничего, живут, пишут, что всем довольны.
Гэри замирает. То есть они продолжают идти меж могильных камней, но ему кажется, будто он замер и время замерло, сам воздух стал плотным и вязким, как обеззараженная вода в бассейне. В 97-м я бы не так боялась и не вышла бы за тебя. Он хочет переспросить: что ты сказала? – но не может вымолвить ни слова.
– Это только кажется, что люди убегают, потому что боятся будущего, – продолжает Тамми. – На самом деле мы бежим, потому что боимся прошлого. В нас живет память о тех, кто убежал, и тех, кто не смог убежать. Память о родных, знакомых, соседях. Тех, кто остался в Шанхае, когда пришли японцы. Тех, кто не ушел с Гоминьданом в 49-м. Тех, кто сгинул во время чисток и Культурной революции. Мы все здесь – потомки тех, кто смог сбежать, потомки выживших.
Тамми говорит и не переставая легонько гладит руку Гэри, и он понимает: он – та самая лодка, на которой вьетнамцы уплывали от коммунистов, плот, на котором кубинцы бежали от Кастро, спасательный круг, в который три года назад вцепилась Тамми, а вместе с ней – ее мертвые дед и бабка. И он в ответ тоже вцепляется в ее руку, последней, отчаянной хваткой, так сильно, что Тамми вскрикивает, и Гэри, повернувшись, шепчет пересохшими губами: Ты меня не бросишь? Ты меня не оставишь? – будто молит о спасении.
Ветер колышет подол цветастого платья, ветер доносит запах неведомых духов и тропических цветов, гавайское солнце сквозь щели в плетеной шляпе расцвечивает лицо Тамми светлыми оспинами. Японское кладбище, древнее, но не заброшенное, за тысячи миль от ее Гонконга и Шанхая, его Нью-Йорка и Литвы.
– Я люблю тебя, – говорит Тамми. – Зачем бы я стала об этом рассказывать, если бы не любила? Неважно, почему я вышла замуж в 97-м, – важно, почему я с тобой сегодня.
Поднимаются на лифте, открывают дверь ключом, входят в квартиру – и Гэри, бросив чемодан в прихожей, сразу бежит в ванную: вымыть руки бактерицидным мылом, смыть грязь двух аэропортов. За спиной привычно посмеивается Тамми – не первый перелет, не первое возвращение, всё как всегда.
Нет, не всё.
На пороге ванной Гэри замирает. Дыхание перехватывает. Неслышный крик рвется из легких, дрожь корежит тело. Закрыв глаза, наощупь закрывает за собой дверь, поворачивает ручку и прислоняется к стене. Считает вдохи и выдохи, пять, нет, лучше десять – и только потом открывает глаза.
Они лежат повсюду. Черные, мертвые, скорченные. Поджавши лапки, беспомощно растопырив усы. Их здесь сотни. Или тысячи.
В этот страшный миг Гэри понимает: нельзя, чтобы Тамми узнала. Женщина, которая верит, что все живые существа в одном из перерождений могли быть ее матерью, никогда не сможет мыться в душе, где умерло несколько тысяч тараканов.
Вот что значит «решать глобально на уровне всего дома». Наверно, в назначенный день оповестили жильцов и… и что? Пустили газ?
Вот оно – окончательное решение проблемы тараканов.
Гэри делает вдох и, оторвав туалетной бумаги, начинает собирать мертвые тельца насекомых.
Наверное, думает он, они пытались спастись. Они шли по этому кафельному полу, по черно-белой, расчерченной на клетки пустыне в надежде на спасение. Шли и умирали.
Извините, одними губами говорит Гэри и дергает рычажок сливного бачка.
Ночью он лежит рядом с Тамми, обняв ее так, как невозможно обнять жену даже в лучшей гостиничной кровати, – сладким, родным, домашним объятием. Лежит и вспоминает первую ночь в Гонконге, сбивчивый шепот, неумелые ласки, ощущение чуда. Тогда, всю ночь то и дело просыпаясь от невозможного счастья, он спрашивал себя: как такая женщина может быть с ним, с таким, какой он есть, – плешивым, некрасивым, немолодым?
Он спрашивал себя все эти годы – и теперь знает ответ: неважно как, важно, что она с ним, важно, что любит его.
Он прижимается к Тамми, вдыхает знакомый запах и снова вспоминает первую ночь, поднятую тапку, страшное насекомое. Шепотом, чтобы не разбудить, если она спит, он спрашивает:
– Тамми, а правда буддисты верят, что все живые существа спасутся?
Тамми поворачивается, целует его долго и неспешно, а потом роняет в ухо горячим шепотом:
– Да. Все спасутся. Когда-нибудь все спасутся.
Через час они заснут, уставшие и счастливые, но посреди ночи Гэри проснется. Осторожно освободившись от объятий, пойдет в душ и, стоя на пороге, щелкнет выключателем. И тогда на секунду он заметит легкое движение – словно мелькнула тень, словно кто-то бросился к стоку душа, мелко перебирая лапками, словно кто-то выжил, кто-то спасся.
А может, показалось.
Ведь Гэри близорук, а кто посреди ночи надевает очки, идя в туалет?
* * *
Каждый вечер он не может уснуть. Ему кажется, будто кто-то идет к нему по коридорам огромного дома. Неотвратимая поступь. Тяжелые мужские шаги. Такие страшные. Такие знакомые.
Шаги отца.
В зыбкой полудреме, отделяющей явь от сна, он лежит в кровати – и одновременно взлетает ввысь, покидает спальню, проносится вдоль потолочных балок – и видит: отец идет по коридору, нескончаемому, как ночной кошмар. Лицо искажено ужасом и разрисовано кровью. В каждой руке – по пистолету.
Во сне он знает: отец идет, чтобы убить его.