– Представь, а, в шашку попали, скол вот здесь, смотри. Восемь рублей отдал, что ты будешь делать?
Зябликов не успевает ответить – громовой рык Туркевича разносится над позициями:
– По басурманам – огонь! Артиллеристам зарядить пушки, туркестанцам приготовиться…
Дружный залп – и еще один, эхом, с левого фланга.
– Держим темп, – кричит Туркевич, – выстрелили, зарядили, выстрелили!
Вороной конь пританцовывает совсем близко, и Зябликов видит, как ветер развевает седую аккуратную бороду полковника. Фигура Туркевича излучает силу и уверенность, глаза под мохнатыми бровями сверкают огнем, словно мечут молнии.
Ну когда же, шепотом говорит Борджевский, и, будто услышав его мольбу, афганцы взрываются страшным криком, и темная, сбившаяся в комок масса с гиканьем и ревом катится на русские позиции. В атаку! – кричит Туркевич, и стоящие с левого фланга мер вские всадники срываются с мест, навстречу стремительно накатывающей волне… орущей, визжащей, опьяненной боем, ощетинившейся трехфутовыми ножами. За спиной Зябликова раздается глухой «бубух!» русских орудий: горная полубатарея бьет афганцам в тыл. Бело-серые гроздья дыма туманом клубятся над землей; солдаты залп за залпом почти вслепую посылают пули в сторону неприятеля.
На взмыленном коне появляется Туркевич.
– Чего ждете? – кричит он. – Вперед! Убейте их всех или умрите!
Его исполинская фигура скрывается в пороховом дыму, Борджевский слабым голосом кричит «ура!», пришпоривает коня и на полкорпуса вырывается вперед. Зябликов мчится следом, тоже орет «вперед!» и «ура!», вонзает шпоры в бока Корду, и, точно сказочный меч, вздымает над головой шашку. Удивительное дело, мне совсем не страшно, думает он, и тут прямо на него выскакивает великан с вытаращенными глазами – яростно кричит, размахивает длинным ножом. Корд шарахается, лезвие кубера проносится в каком-то дюйме от головы поручика – обезумевший афганец остается позади, а Зябликов следом за Борджевским врезается в гущу сражения. Он машет шашкой направо и налево, пытаясь не столько дотянуться до неприятеля, сколько не дать зарубить себя, при этом не прекращает орать «ура!», пока не перехватывает дыхание. Где-то вдали – исполинская фигура Туркевича, за спиной – несмолкаемый грохот батарей, вокруг – рев, крики, свист стали, ржание лошадей… бедлам, хаос, безумие… беспорядочное, лишенное смысла движение… но постепенно Зябликов замечает какую-то перемену… да, это косматые всадники в ватных халатах и бараньих шкурах разворачиваются и мчат прочь с Таш-Кепринского бугра, вниз, к кирпичному мосту через реку. Они бегут, как волки, рыча и огрызаясь через плечо, а подоспевшие пехотинцы обрушивают на них град пуль.
На левом фланге пехота серой волной накатывает на афганские редуты. Пришпорив коня, Зябликов мчит туда. Солдаты кричат «Ура!», бегут, падают, скользят по размокшей глине, но вот уже кто-то вскочил на бруствер, за ним – еще и еще, и Зябликов, опьяненный битвой, летит вместе со всеми, врывается в редут, направляет коня на высокого смуглого афганца в стеганом халате и перепачканной кровью чалме. Он уверен, конь легко собьет дикаря с ног, но в последний момент афганец изворачивается и обрушивает трехфутовый кубер на шею Корда. Горизонт переворачивается у Зябликова в глазах, сухая земля прижимается к щеке, и оглушенный, обездвиженный, он видит, как жизнь кровавым фонтаном уходит из тела его коня. Шея рассечена до самого позвоночника, и Зябликов сжимается, ожидая еще одного разрушительного удара. Но проходит минута, а он все еще жив: видимо, афганца настигла русская пуля или же, избежав смерти, он обратился в бегство вместе со всем своим гарнизоном.
Зябликов вынимает левую ногу из стремени, пытается освободиться из-под бьющегося в конвульсиях лошадиного тела. Выставив вперед ружья с примкнутыми штыками, проносятся мимо солдаты. Ноги бегут, рты разинуты в крике «ура!», но звуков не слышно: в ушах шумит, не то от пальбы и далеких взрывов, не то от удара об землю. Зябликов вылезает из-под трупа Корда, встает, делает несколько неверных шагов, уф, слава Богу, ничего не сломал! Озирается – где его оружие? Ни шашки, ни винтовки. Его пьянит азарт боя, охота мчаться следом за всеми, гнать врага хоть до самого Герата – и Зябликов хватает ружье убитого солдата, и, выставив вперед штык, бежит туда, где продолжается битва.
Афганец выскакивает внезапно – точь-в-точь как всадник, от которого Алексей увернулся в первой атаке. Он бросается сбоку, и Зябликов ударом приклада парирует рубящий удар, отбрасывает лезвие кубера и, теряя равновесие, тычет ружьем в живот афганцу, не успевает тот снова замахнуться. Штык вспарывает баранью шкуру, пробивает стенку брюшины, кромсает кишки, рассекает желудок. Смертоносный кубер отлетает в сторону, афганец рушится на землю, и Зябликов, выпустив ружье, падает на поверженного врага, лицом к лицу, словно не мужчину убил, а завалил в постель доступную женщину.
Смуглую кожу заливает предсмертная белизна, изо рта, распахнутого в немом крике, хлещет на спутанную бороду кровавая пена; огромные глубокие глаза подергиваются поволокой. Никогда еще Зябликов не видел смерть так близко. На мгновение ему хочется встряхнуть афганца, крикнуть: «Не умирай, не смей!» – но уже поздно: жизнь толчками уходит из искореженного тела, судорога последний раз комкает поросшие седым волосом щеки, глаза стекленеют… Зябликов лежит на теле убитого им человека, лежит и видит, как глубокий покой опускается на мертвое лицо, черты разглаживаются, обретают неожиданную мягкость, неумолимую торжественность… словно убитый судит Зябликова и одновременно прощает его.
Смуглое лицо с всклокоченной бородой и распахнутыми глазами, лицо сурового судьи и милосердного заступника… Зябликов узнает его: это лицо было на старой иконе Спаса в материнской спальне. Маленький Лёша трепетал перед всевидящим взглядом – и надеялся, что всеблагой Иисус простит ему грехи, его крошечные, детские грехи.
Зябликов давно забыл материнскую икону, как забыл почти все, связанное с Церковью, – но сейчас, лежа на чужой азиатской земле, он сразу узнал этот лик. Губы пытаются вспомнить слова: Отче наш, иже еси на небесех, дай нам, дай нам что?.. а в мозгу бьется: Как же я мог? Что я наделал? – и следом приходят слова отшельника, впопыхах пересказанные Борджевским: Каждый из нас – Бог. Каждый мужчина и каждая женщина.
Господи, думает Зябликов, как же я не знал этого раньше? Каждый из нас… и этот афганец, и тот солдат, чье ружье я взял… Туркевич и Борджевский… полковник Лиманс и офицеры, с которыми мы обедали… обреченный воришка на вершине минарета и зеваки на площади, ждущие его падения… женщины с замотанными лицами и рыжеволосая Ева, укутанная в нежно-белый мех или обнаженно-прекрасная… каждый мужчина и каждая женщина.
Зябликов поднимается, но тут же, не в силах выдержать тяжесть своего откровения, падает на колени рядом с трупом. Сложив руки у груди, повторяет позабытое с детства: Отче наш, иже еси на небесех… – и в этот миг, высокий миг безбрежного прозрения, афганская пуля останавливает его сердце, и он не сразу замечает, что случилось, – покинув ненужное тело, он поднимается все выше и выше; как орел над бездной, кружит над полем битвы, выхватывая, словно бесценную добычу, разрозненные фрагменты реальности.