Он повертел яйцо в руках. Казалось, солнце отражается одновременно от всех его граней: яйцо сверкало, как маленький праздник, как память о мирной жизни, о милых безделках, смешных мелочах… о времени, когда еда стояла на кухонной полке и потому ценилась меньше, чем забавные украшения и блестящие побрякушки. Как память о времени, когда у него были дом и семья.
Он размахнулся и метнул яйцо подальше. Словно на прощание, оно еще разок вспыхнуло в полете и без всплеска исчезло под водой.
Мальчик сунул в карман штанов жестяную коробку и, не оглядываясь, пошел прочь.
Польские ребята, с которыми я подружился в Варшаве, говорили, что стопом никто не ездит. Мол, водители подбирают только солдат да красивых девчонок. Но у меня все равно не было денег, чтобы добраться до Праги на поезде, и я попросил кого-нибудь из новых друзей подбросить меня до трассы, а там – будь что будет.
Для меня автостоп всегда был посланием из легендарных шестидесятых, из заповедного времени хиппи, фри-лава, Easy Rider и Riders on the Storm. Даже автостоп в России – что уж говорить о Европе.
Первую попутку я поймал через полчаса – до самого Вроцлава. Судя по карте, это была как раз половина дороги, так что я посмеялся над дурными пророчествами варшавских друзей и взгромоздился на сиденье рядом с грузным усатым водителем, мужиком лет сорока, который, как и все поляки его поколения, неплохо понимал по-русски. Узнав, что я еду в Прагу, он сказал, что может подбросить меня по трассе еще километров восемьдесят за Вроцлавом. Потом мне сворачивать, сказал он, распушив усы довольной ухмылкой, у меня там есть где заночевать.
Мне казалось, он даже подмигнул – мол, понимаешь, о чем я, парень? – но мне нечего было ему сказать в ответ: Варшава так и не прервала мой вынужденный целибат. Все надежды были на Прагу с ее репутацией Парижа Восточной Европы и точки притяжения богемной молодежи.
Водитель, как и обещал, высадил меня в восьмидесяти километрах за Вроцлавом. Было часа три, до Праги оставалось километров двести, так что первые полчаса я беспечным взглядом провожал каждую машину, не удостоившую меня остановки. Но ближе к четырем небо заволокло тучами, и я всерьез обеспокоился – не придется ли мокнуть под дождем? Мокрого человека берут куда менее охотно, хотя вроде бы продрогший путешественник должен вызывать больше сочувствия. Вздохнув, я вскинул рюкзак на плечи и пошел вдоль трассы, надеясь найти какую-нибудь автобусную остановку или другое укрытие.
За поворотом трасса уходила вниз и, спустившись, я увидел указатель. Солнце выглянуло из-за туч, и я, свалив рюкзак в траву, снова начал голосовать. Машины были по-прежнему редки, и никто даже не думал останавливаться. В какой-то момент, устав ждать удачи, я оглянулся на указатель, на фоне которого позировал последний час. Удивительно, что только тут мне пришло в голову прочесть надпись, которая изрядно меня развеселила.
Городок, рядом с которым я провел уже два часа, назывался Bardo – не как французская актриса с t на конце, а как загробный мир у тибетских буддистов. Я представил себя рассказ под названием «Застрявший в Бардо» – не то про автостопщика, не то про призрака или вампира, заблудившегося в посмертных скитаниях.
Придумать концовку я не успел: меня подобрал фольксвагеновский микроавтобус. Дюжина молодых поляков ехала в Прагу на рок-фестиваль, так что вскоре я уже был в курсе ближайших культурных событий в «Париже Восточной Европы».
* * *
К вечеру сгустилась мгла ненастного дня. Тусклый свет электрических фонарей потонул во влажном пражском тумане. Он крадется по городу, обволакивает дома, стелется по сырым улицам, заползает в Йозефов, окутывает то, что осталось от еврейского квартала, клубится над крышей Староновой синагоги, ищет спрятанного Голема, вьется над статуями Карлова моста, нависает над Влтавой, перекатывается через Олений ров, приникает к окнам Града, выкликает призрак императора Рудольфа, короля-алхимика… Но только Вацлав Гавел, президент-писатель, смотрит на город сквозь потускневшее от сырости стекло.
Город засыпает, но в маленьком клубе в подвале бывшего общежития в Страхове вовсю грохочет музыка. Шум наполняет маленький зал, кровь быстрее бежит в жилах…
Я заметил эту девушку сразу: она была рыжая, а я всегда перся от рыжих, даже если это были крашенные хной провинциальные дурехи, приехавшие в Прагу из своих Брно или Остравы. Она танцевала прямо напротив солиста, и когда выскочила в освещенный пятачок у самой сцены, я заметил, как вспыхнули лисьим огнем длинные волосы. Тут уж я не спускал с нее глаз и постепенно пробирался поближе, стараясь разглядеть, как она подпрыгивает и размахивает руками в такт завываниям патлатого солиста в драной майке.
Даже если крашеная – она все равно была хороша.
Честно говоря, на панк-концертах редко таких встретишь – даже когда приезжает из Бристоля Disorder или еще какие западные звезды, девчонки попадаются сплошь страшные. Хорошенькие любят классический рок, в крайнем случае – выходящий из моды heavy metal, а панк, он, конечно, not dead, но чешские панкушки временами выглядят так, будто их только что выкопали из могилы.
А эта, вот уж точно, совсем не из местных. Туристок я за милю чую. После Бархатной революции девчонки со всей Европы рванули в Злату Прагу, воздух свободы, «Обчански Форум», Havela na Hrad. Легкая добыча – цепляешь в самых туристских местах, на Карловом мосту, на Староместской, говоришь по-английски, обещаешь частный тур по революционному городу. Вот окно, из которого выбросили Яна Масарика, вот здесь сжег себя Ян Палах, вот тут шли советские танки в 1968-м, а тут прошли мы 17 ноября 1989-го.
Последняя остановка – постель одинокого революционера. Какая же туристка не захочет увезти с собой воспоминание о бархатной ночи революционных объятий?
Но если девушка еще не готова, я веду ее в «007», знаменитую «семерку» – старейший андерграундный клуб, открытый в 1969-м, на следующий год после советских танков.
Сегодня, впрочем, я пришел сюда один, но, ейда, не будь я Вацлав Птачков, если не уйду отсюда вместе с этой рыжей.
– Я в Москве смотрел фильм Годара, – говорит русский, – «Германия, год нулевой». И там, после падения Стены, бродит такой неприкаянный шпион и всюду реклама сигарет, где написано “Test West”, а он не может понять, где здесь West. Точно так же, я думаю, и Джеймс Бонд…
Вот ведь увязался! Вацлав было решил, все уже на мази, – но нет, глядите! Очки на носу, нечесаные длинные волосы, третьего дня приехал автостопом… теперь, когда их танки убрались, они тоже ездят сюда туристами. Зачем? Знамо дело, чтобы клеить наших девушек!
Рыжая Камилла, впрочем, совсем не наша – хотя за англичанку Вацлав бы ее тоже никогда не принял. Что-то есть в ней славянское, не то овал лица, не то полные, ярко накрашенные губы… то и дело она подносит к ним тлеющую сигарету, через мгновение выдыхает тонкую струйку дыма, растворяющегося в прокуренном воздухе полночной пивницы.