– Странно, что вы заговорили о превращении, – пробормотал священник, – и именно сегодня, в преддверии…
– Впрочем, – продолжал мужчина, – так называемая современная физика причудливее вашего религиозного шарлатанства. Если у вас вино становится кровью, у копенгагенцев вино одновременно является и вином, и кровью и окончательно превращается в то либо в другое, лишь когда делаешь первый глоток. Они называют это «эффектом наблюдателя».
– Я слышал о таком, – кивнул Стивен, – мне показалось забавным…
– Вам показалось забавным? – резко сказал мужчина. – Интересно, показалось ли бы забавным святому отцу, если бы богоматерь превращалась в Иисуса?
– Богоматерь не превращается в Иисуса, – смиренно сказал священник, – но Бог, как мы знаем, един в трех лицах. Мне кажется, это близко к тому, о чем говорите вы.
Мужчина фыркнул:
– Электрон-отец, электрон-сын и электрон-святой дух. Очень смешно.
– Вы обвинили современных физиков в том, что, раскрыв покров одной тайны, они приносят на смену ей еще одну, – сказал священник. – Но как раз это и доказывает, что если они и мистики, то настоящие. Истинные мистики ничего не оставят в тени, а тайна так и пребудет тайной. Это мистику-дилетанту не обойтись без покрова таинственности, за которым всегда прячется нечто вполне тривиальное.
– Это слишком сложно для меня, отец…
– Патер Фейн, с вашего позволения, – сказал коротышка.
– Профессор Эванс, – склонил голову физик.
Юноша тоже поспешил представиться, и только молодая женщина по-прежнему хранила молчание. Ее тонкие бледные губы были сжаты, черные локоны обрамляли бледное лицо, подобно траурной раме, а вся неподвижная фигура, казалось, выражала скорбь.
Как кошка. Как будто у нее девять жизней. Девять – или ни одной. Падает на четыре лапы, хвост трубой. Черный дым. Если умирать – то тоже девять раз. Маленькая смерть кошки. Совсем маленькая смерть. Девять маленьких смертей. Девять тысяч смертей. Девять миллионов.
Черная шерстка или рыжая. Красная от крови. Рыжая от ржавчины. Колючая проволока, пропущенная сквозь плоть. Дети переминаются с ноги на ногу. Улыбаются. Они улыбаются, ты видишь – они улыбаются! Улыбнись, улыбнись тоже. Но кузов полон. Ценный груз. Вповалку, без различия.
Фотографии не умеют кричать.
Life значит «жизнь».
Они называют это иронией. Немецкие романтики. Романтики. Немецкие.
Вповалку, без различия. Стук колес по рельсам. Проволока через плоть, крест-накрест через окно. Поезд, поезд полон. Ценный груз. Девять тысяч маленьких смертей.
Когда я умру, я умру одна. Мне повезет. Если мне повезет.
Я тренируюсь. Каждый день, каждый час. Как кошка. Девять тысяч раз. Девять миллионов.
Колеса по рельсам – как метроном. Чтобы не сбиться. Раз за разом. Чтобы успеть, пока поезд не остановился.
Они сошли на мокрую от дождя дощатую платформу. Ну да, все четверо приехали в один и тот же приморский городок, скорее даже – деревушку. Стивен хотел помочь женщине понести чемодан, но, когда протянул руку, она отшатнулась. Патер Фейн взял ее за локоть и что-то тихо сказал.
Стивен обогнал их и следом за профессором Эвансом направился к единственной гостинице, высившейся в дюнах. Безлюдное однообразие пейзажа лишь подчеркивали редкие фонарные столбы, напоминавшие о городской цивилизации меньше, чем лесные деревья, и деревья несуразнее фонарных столбов в этом пейзаже. Молодой человек невольно задумался, насколько кажущийся беспорядок растущих тут и там сосен богаче и разнообразней упорядоченной структуры фонарей. Если бы кто-то захотел зашифровать здесь послание, только деревья могли бы послужить ему верными помощниками: столбы годились лишь на то, чтобы задать координатную сетку, внутри которой умелый шифровальщик мог бы скрыть достаточно информации, чтобы обеспечить Стивена работой на ближайшие дни.
По счастью, если Бог и говорил со своими созданиями символами, Он не унижался до математических головоломок. Старик не играет в кости – Стивен вспомнил Эйнштейна. Или теперь принято считать, что все-таки играет?
Он хотел было спросить об этом профессора Эванса, но тот, с неожиданной для его возраста резвостью, ушел далеко вперед. Стивен прибавил шагу, и тут его окликнули.
Юноша обернулся: прислонившись к дереву, на него смотрела женщина. Она была одета не по погоде, это сразу бросалось в глаза: шляпе с широкими полями, украшенной кружевной вуалью, полагалось защищать хозяйку от ярких солнечных лучей, на которые в ближайшие дни не приходилось надеяться. Довоенное платье немного старомодное, но даже неопытный в таких вещах Стивен понял, что когда-то оно было дорогим и модным.
Женщина молчала, только слегка качала бедрами и время от времени подносила ко рту зажженную сигарету: облачко дыма не давало различить лицо, и без того скрытое в тени.
Стивен поздоровался и уже собирался продолжить путь, когда дама сказала:
– Меня зовут Ольга.
Голос у нее был глухой и надтреснутый, и Стивен сразу уловил какой-то восточноевропейский акцент, так похожий на акцент Златы.
– Ольга Норманд, – сказала женщина после паузы, и Стивену показалось, что она смотрит на него вопросительно, будто он должен ее знать.
– Меня зовут Стивен, – сказал он, – я рад знакомству.
Женщина шагнула ему навстречу, как бы предлагая протянуть ей руку.
– Вы тоже к Фортунату? – спросила она.
– Нет, – сказал Стивен, беря ее под руку, – я ищу одну девушку.
– Если вы не интересуетесь местными крестьянками, – сказала Ольга, – я, вероятно, могу отгадать ее имя. Здесь немного женщин: я и мисс Любовска.
– Злата, – сказал Стивен, не в силах удержаться, чтобы лишний раз не произнести имя объекта своей страсти.
– Ей повезло, – сказала женщина, – ради нее вы отправились на край света.
– А вы зачем приехали сюда? – спросил Стивен.
Идя рядом с женщиной, он смог ее рассмотреть. Наверно, десять лет назад она была очень хороша: во всяком случае, гордая осанка до сих пор намекала, что когда-то молодые люди были готовы отправиться за ней даже дальше, чем на край света. Но сегодня лицо, густо покрытое белилами, вызывало мысли о посмертной маске. На крутом подъеме женщина прижалась к Стивену, и юноша невольно вздрогнул.
– Затем же, зачем и все, – сказала госпожа Норманд. – Мы готовимся к празднику. Вы любите праздники, мой мальчик? Я – очень люблю.
Что он понимает в праздниках, этот мальчик, который пятнадцать лет назад рыдал бы у дверей ее номера, угрожая самоубийством, а сегодня даже не смотрит на нее, мечтая о своей дурашке Злате? Разве они, поколение новой великой войны, знают, что такое настоящий праздник?
А она всё помнит: захлебывающийся саксофон в «Синей птице», горькие шутки Якова Южного, игольчатый вкус шампанского, пустые предрассветные проспекты Берлина, тихоокеанский бриз и мужскую руку, накидывающую меховое манто на обнаженные плечи. Шесть лет великого праздника раскинулись от Берлина до Лос-Анджелеса, софиты слепят глаза, сверкают фасады «Эль Капитана» и «Китайского театра», собственное лицо на афишах чарующе незнакомо, от запаха лилий в спальне кружится по утрам голова.