– Я не знаю, что нужно людям. Мне нужно быть с тобой. Сейчас. И всегда.
Мне кажется или он имеет в виду что-то более серьезное, чем… обычно?
Я не буду думать об этом. Я не хочу с ним говорить об этом. Не сейчас. Никогда.
Я ничего не говорю в ответ – просто проезжаю вперед и разворачиваюсь на Покровском бульваре, чтобы подъехать к своему дому.
В лифте мы едем молча. Глаза Влада опущены – он не смотрит на меня. Хотелось бы мне знать, о чем он теперь думает, мой печальный и прекрасный возлюбленный.
Он начинает целовать меня прямо в коридоре, не снимая пальто, – едва прикрыв за собой входную дверь. Целует страстно, настойчиво, с каким-то отчаянием, прижимая к стене, опрокидывая подвернувшийся на пути стул, сметая с ближайшего столика всякую мелочь – ключи, перчатки, пепельницу. Он даже отрывает пару пуговиц от моей блузки. Он очень сосредоточен – словно пытается не дать себе и мне остановиться и задуматься.
Он опускает меня на тот же ковер, что и накануне. Я смотрю на него снизу вверх, и при виде его напряженного, отрешенного лица – он ни на секунду не закрывает глаз – мне хочется плакать. Я знаю, что Влад пытается сделать, – он видел сегодня смерть близко-близко, он задумался о ней, и теперь ему, как и всякому человеку, хочется доказать себе, что к нему это не относится. Что он ЖИВ. Люди занимаются сексом, чтобы почувствовать себя живыми. Для них любовь и в самом деле сильнее смерти – на каждую смерть люди могут ответить актом зарождения новой жизни.
Только вот у нас с ним это не так… Для Влада это не так. Он может любить меня, обладать мною, он может заставить меня забыть обо всем и сам забыться на время, но это не станет доказательством жизни. Как может любовь к мертвецу победить смерть?
Он любит мертвую женщину. Наша любовь не может породить жизнь. Она – тупик, у нее нет будущего, нет выхода к свету, у нее нет иного финала, кроме смерти. И поэтому все, что между нами происходит, противоестественно. Неправильно… Богопротивно. Даже когда оно невыносимо прекрасно – как сейчас.
Мне кажется, что в глубине души он это понимает.
Я слежу за его лицом – за тем, как страсть постепенно прогоняет с него напряжение и тоску, как уходит бледность, как становится мягким взгляд. Я слушаю его прерывистое дыхание, его стон, я ощущаю дрожь его тела и отвечаю ему – всем своим существом.
Он опускает голову, прижимает лоб к моему лбу, закрывает глаза и говорит едва слышно – губы его слегка подрагивают:
– Обрати меня.
Я тоже закрываю глаза. Вот оно – то, чего я ждала и чего так сильно боялась.
– Нет.
– Почему нет? – В его голосе нет ни обиды, ни возмущения. Он даже позы не меняет – он все так же обнимает меня, наши лица все так же касаются друг друга. Я собираю все свое мужество для честного ответа.
Как же мне тяжело говорить с ним об этом – говорить вот так, держа его в объятиях, чувствуя всю разницу между нами: его тепло и мой холод, стук его сердца и молчание моего, его жизнь – и мою смерть…
– Я не хочу тебя убивать.
Он отстраняется от меня – снова не от обиды, а просто для того, чтобы посмотреть в глаза, – и проводит пальцами по моей щеке:
– Ты жива.
Я качаю головой:
– Нет. Ты знаешь, что это не так. Ты слишком умен, чтобы себя обманывать.
Он улыбается – слабой, но спокойной улыбкой:
– Это не я себя обманываю. Это ты думаешь о себе… неправильно. – Он снова касается рукой моего лица. – Да, ты холодная, и сердце твое молчит, и в теле нет крови. Но ты любишь. Значит, ты жива.
Боже, боже, боже… Как мне с ним быть? Что мне сказать ему, чтобы он понял? Особенно когда мне самой так хочется поверить ему – позволить его глупой человеческой романтике победить холодную логику моего существования.
– Это… другое. Я говорю о другом. Влад, просто поверь мне – ты не хочешь этого. Не хочешь такой… жизни.
Он смотрит на меня очень серьезно – стиснув зубы, он собирается с силами, чтобы сказать мне что-то очень важное для себя. Наконец ему удается найти нужные слова – он ловит мою руку и, сплетя свои пальцы с моими, говорит:
– Марина, я не верю в жизнь после смерти. Когда я умру – я умру. И мне все равно, что меня убьет – старческий Альцгеймер, случайный кирпич, шальной вампир или какой-то психопат в темном переулке. Меня не будет, и я не найду тебя больше – нигде, никогда. Потому что ты жива. Так или иначе… Жива. Меня не будет. А ты – будешь. А я не хочу оставлять тебя и быть без тебя – ни в жизни, ни в смерти. Мне не нужна ни ваша сила, ни ловкость, ни красота, ни само по себе бессмертие. Мне нужно только быть с тобой. Как я могу жить, если впереди меня ждет только пустота, в которой не будет тебя? Не будет нас?
Я молчу. Что можно сказать ему в ответ на такое? Я даже не представляла себе, что для него это значит так много – что он ТАК все это видит. Нашему племени свойственно все время недооценивать людей – мы все думаем: оттого, что они такие хрупкие и временные, люди не способны чувствовать так глубоко, так всеобъемлюще, как мы. Но они могут… Да, Влад страшно заблуждается, все в его системе ценностей перевернуто с ног на голову, он хочет умереть, чтобы только не потерять меня, а это просто смешно…
Во все века безумные влюбленные, потеряв любовь, умирали, потому что не могли больше жить, – жизнь в одиночестве была для них невыносима. Мой безумец хочет умереть, чтобы сохранить любовь… У него получается какой-то перевертыш свадебного обряда – «пока смерть не соединит нас». Безумие. Но он верит в то, что говорит, – он чувствует то, в чем признается.
Это пугает меня. Так не может – так не должно быть.
Я могла бы, конечно, указать ему на то, что в его рассуждениях есть противоречие. Если он прав, если смерть в самом деле конец всего – а у меня нет никаких причин думать, что это не так… Если за смертью следует пустота и в смерти он… исчезнет, то ему должно быть все равно, что меня с ним не будет. Его не будет – и некому станет тосковать по мне.
Это так просто и так страшно. Это значит, что, когда он умрет, пусть через много-много счастливых человеческих лет, у меня не останется в мире ничего. Только абсолютная, звенящая пустота. Его не будет, и это МНЕ никогда больше не найти его.
Я не должна так думать. От этого слишком просто перейти к жалости к себе – к мыслям о том, как я буду страдать, как мне будет без него плохо. Что, его смерть на самом деле разлучит нас – окончательно и непоправимо. Что если я обращу его, я сохраню его навеки и никогда не потеряю. Что, обращенный, он все-таки будет существовать. Начав думать об этом, слишком просто прийти к мысли, что моя так называемая «жизнь» – это все-таки лучше, чем полное небытие. Что мое преступление – убийство, которое он предлагает мне совершить, – в каком-то смысле спасет его.
Господи, что же мне делать? Я не хочу обращать его – не хочу превращать в полутруп, который вынужден пить кровь и начинает разлагаться, проведя полчаса на солнце.