Раньше Софья из Москвы не выезжала и сейчас понимала, что так и не хочется. Привыкнув к бешеным скоростям своего века, она чуть с ума не сошла от тряски в карете. Если бы не царевна Анна, которая успокаивала, уговаривала и кое-как приводила в чувство – точно бы впала в истерику и попыталась всех убить. Ей-ей, Софья чувствовала себя, как доктор Лектер. Если его так люди раздражали – понятно, почему он маньяком стал.
Сама бы, да кто ж даст…
Именно в этом путешествии она оценила по достоинству царевну Анну. А вы попробуйте повыносить целый день ребенка, которого то тошнит, то мутит, то его поить надо, то разговаривать… Софья искренне старалась не срываться, но пару раз у нее это не получалось. Царевна выносила это с похвальной стойкостью, успокаивала девочку, гладила по голове, путь продолжался.
Мужчинам было легче. Они ездили верхом, у них была карета, хотя трясло, честно говоря, везде безжалостно. Софья тоже напросилась бы верхом, но – нельзя.
Царский выезд – это ведь не три человека. Это порядка четырехсот человек. Хорошо хоть, Николо-Угрешский монастырь находился недалеко, примерно в тридцати километрах от Москвы… в двадцатом веке до него добирались за пару часов. Сейчас же – два дня! [10]
Два! Дня!
И это еще не торжественный выезд, не всей семьей, без патриаршего письма, просто – на выезд в монастырь, помолиться, мысли в порядок привести!
Процессия растянулась так, что Софья только за голову хваталась.
Впереди везли – и далеко не на одной тележке, нет, в нескольких возках! – столовую казну и шатерную, вели царских лошадей – на кой черт царю и царевичу штук пятьдесят коней, чтобы проехать тридцать километров, Софье никто не объяснял. А она молчала, боясь сорваться уж вовсе в откровенное издевательство. Ничего, потом Лешке мозги почистим.
За конями следовали запасная казна – там первой бы хватило Москву купить – всякая всячина из разряда «а вдруг понадобится», оружие и даже намоленные царским семейством образа!
Вот на кой ехать в монастырь со своими образами?
Еще бы купаться на речку со своей водой ходили!
И в конце этого обоза – естественно, под охраной – ехала телега для вещей, которые будут преподносить царю-батюшке в пути благодарные подданные.
Здесь же крутился челобитенный дьяк. А то ж! Чтобы видеть начальство, да не пожаловаться?
Не бывать на Руси такому позору! Обязательно кляуз накидают, хорошо хоть в письменном виде.
А ведь их принимать надо, останавливаться… и так тащимся со скоростью очень печальной черепахи.
И это еще не все.
После всего этого склада барахла едет собственно царь. Весь народ, который сопровождал царскую карету, Софья даже отдаленно не знала. Конюшие, бояре, окольничие, стольники, постельники… да леший их разберет! Вся эта масса сверкала самоцветами, лязгала оружием, звенела сбруей коней, выхвалялась друг перед другом…
Венец кошмара – царская карета. Этакое здоровущее сооружение, раззолоченное до беспредела. Зато окна едва видны, чтобы никто зловредный царевича не углядел и порчу не наслал. Или от солнца прячутся… А в саму карету запрягли аж восемь лошадей, хотя больше четверки так и так – нерентабельно.
Софья понимала, что большие окна в карете – не для отечественной ранней весны, но шипеть не переставала.
Сейчас внутри находились два пассажира – сам царь и его наследник.
А во второй, не менее сильно раззолоченной карете, ехали Софья и Анна. Кстати, со своими служанками. Нет, служанок разместили в обозе, с остальными слугами – не сама ж эта орава за собой ухаживать будет – но Софья была рада, что ни кормилицу, ни Груню, ни Арину (ту самую девчушку, которую удалось переманить из стана Лобановой-Ростовской) не надо оставлять в Кремле. И потравятся поменьше, и пока ее нет – на них не смогут отыграться.
Царевна Анна, кстати, одобряла Софьину заботу о своих людях. Воспринимала ее как игру, но одобряла.
Учитывая, что путь аж в тридцать километров занял два дня и предполагал ночевку на природе, было отведено и время на отдых в пути. И Софья по достоинству оценила здоровущие шатры из алой ткани. Уютный и удобный, такой шатер ставился не сразу на землю, а на специальное основание, прогревался переносными жаровнями и разгораживался внутри с помощью занавесей на небольшие комнатки.
У царя с царевичем был свой шатер, у дам – свой, но вечером царевич все равно сбежал к сестре.
Там их, уже спящими, и нашел Алексей Михайлович.
Полюбовался на картину – два ребенка спали, обнявшись, Софья обхватила брата за шею, а тот, словно защищая сестру, придерживал ее за талию. Рядом бдели служанки – и царь решил навестить царевну Анну.
Хоть и не любил он сестру, но все ж родная кровь…
Царевна поклонилась брату, предложила горячего сбитня, присесть, захлопотала вокруг сама… Алексей Михайлович махнул рукой, мол, хватит, присядь рядом. Хотя ему и было приятно.
– Что думаешь, Аннушка?
– О чем, государь?
– Брат ведь я тебе, Аннушка…
Царевна опустила глаза. Да, брат. По вине которого она навсегда останется без семьи, без детей, безжизненная, бесплодная, никому не нужная…
Но за тонкой перегородкой сопела Софья – и ругаться как-то не очень хотелось.
– Так о чем мне говорить, братец?
Алексей Михайлович задумался. А потом мысленно махнул рукой. Не с врагом ведь говорит – с самой тихой и безответной из сестер.
– Знаешь ведь, что не просто так мы едем…
– Знаю. Алешенька сказал. Разумники они у тебя.
– Они?
– Они с Софьюшкой неразлучны. Знаешь, братец любимый, смотрю на них – и сердце поет. Любят они друг друга, заботятся, они не одни…
– Да разве мы когда одни были?
Алексей Михайлович и сам услышал фальшь в своих словах, нахмурился. Царь всегда один, увы… С сестрами душевной близости нет, у него огромный мир, у них узкий. Любовь есть, а вот понимания, помощи, плеча подставленного – нету. То же и с женой.
Любовь – она любви рознь.
Есть любовь, когда заботишься ты, за все отвечаешь ты, во всем виноват – ты. А есть – когда тебе тоже подставляют плечо и ни в чем не винят, ты ведь не Бог, а человек. Анна сейчас говорила о втором, он – о первом.
А окружающие…
Приближенных много, а близких… с кровью из сердца рвал и Бориса Морозова, и Никона, понимая, что не его любят и ценят, а ту власть, которую получили через него. И знает, что с любым так будет, но больно же, больно!