– В Европу, – завороженно повторила она.
– У меня есть знакомый, большой человек. Денег лопатой. «Говори, Семен, чего тебе надо. Все сделаю». Поедем с тобой в хорошее место, у моря. Дом купим, сад, машину стоящую. Детишек в школу отдашь, не чета нашей, занюханной. Хорошими людьми вырастут, без наркоты, без тюряги. Там народ вежливый, обходительный. «Чего желаете, Семен Анатольевич? Какие просьбы, Анна Степановна?»
– Анна Степановна, – как во сне, повторяла Анюта. На ее бесцветных губах заиграла слабая улыбка.
– Ну, давай, Анюта, сделаем дело, и на самолет. Хошь в Германию, хошь во Францию.
– Во Францию, – вторила Анюта, как в забытье, роняя из рук клубень, звякнувший о ведро.
– Бери телефон, Анюта. Вот две кнопочки, красенька и зелененька. Обе нажмешь.
– Ты, Сема, этой женщине худого не сделаешь?
– Зачем? Только письмо передам. Держи деньги.
Он уходил с огорода, оставив Анюту среди вялой ботвы. Шел по улице, весело ставя сильные, кривые ноги. Повторял, усмехаясь:
– Письмо передам! Заказное!
Ресторан «Бристоль» был лучшим в городе. Владелец, для пущей привлекательности заведения, взял на работу чернокожих – портье, гардеробщиков, официантов. В алых, с серебряными позументами камзолах, негры сверкали голубыми белками, белозубо улыбались, показывали красные языки. Любезно раскланивались, принимали плащи и пальто. Провожали гостей за столики. Несли подносы с изысканными блюдами. Ресторан был украшен золотой лепниной, с плафонами, где в лазури летали розовые купидоны, нежились пышные богини.
Головинский оставил охрану снаружи. Рослый негр, чьи волосы напоминали черный каракуль, был препровожден в кабинет для именитых гостей. Античные колонны поддерживали свод. Дорические капители сияли золотом. На плафоне был изображен воин на колеснице времен Троянской войны. Стол был у окна, и сквозь толстое стекло был виден вечереющий город, темная гладь озера, мост и горящие фонари, от которых на воде дрожали длинные отражения. В ресторане играла тихая музыка, пианист мягко перебирал клавиши рояля, скрипач, томно закрыв глаза, водил смычком.
Паола Велеш вошла в кабинет в сопровождении огромного негра-метрдотеля. Тот следовал на некотором от нее расстоянии, восхищенно улыбался. И казалось, он преподносит ее Головинскому как великолепное блюдо.
Паола была в сером платье с глубоким вырезом, из которого поднималась пленительная белая шея, в ложбинке груди мерцал на цепочке изумруд. Ее стеклянные черные волосы ниспадали до плеч, а глаза под тонкими бровями смотрели тревожно, почти умоляюще, когда она увидела встающего ей навстречу Головинского.
Тот поспешил к ней, взял ее прохладную ладонь в свою большую теплую руку и бережно поцеловал:
– Прекрасная Паола, не мог отказать себе в наслаждении увидеть вас. Благодарен, что вы откликнулись на мое приглашение. – Он говорил с ней так, словно их связывало хрупкое знакомство. И не было свирепого насилия, властного подчинения, с которым она странно смирилась, попав под злые чары всесильного человека.
– Я еще не выполнила сегодняшнего задания. Вы мне велели прийти. – Она робела, хотела понять, в чем провинилась. Ее пугала эта вкрадчивая любезность. Она могла быть обычным притворством, капризной игрой, за которой последует что-нибудь злое и оскорбительное.
– Никаких заданий больше не будет, милая Паола. Это было мое заблуждение – вовлечь вас в мою никчемную затею. Я раскаиваюсь. Прошу меня извинить. За тем и пригласил вас.
Он усадил ее за стол. Им принесли тяжелые карты с гербами. Он помог ей выбрать несколько изысканных блюд. Они пили тосканское вино, ели мраморное мясо, которое недавно появилось в губернии, после того как крупный землевладелец выписал из Аргентины красную породу скота вместе со скотоводами. Те пасли шелковистых солнечных коров, расхаживая в загонах в ковбойских сапогах и шляпах.
– Да, дорогая Паола, больше не нужно писать эти обременительные заметки. Не нужно прилагать мучительные усилия. Я вас отпускаю, у вас больше нет передо мной обязательств.
– Что случилось? – испуганно спросила она. – В чем я провинилась?
– Напротив, это я перед вами провинился. Вовлек вас в дурацкую историю, которая стольким людям попортила нервы. И в первую очередь вам. Теперь все кончено. Простите меня.
Она молчала. Не верила этим смиренным уверениям, этим идущим от сердца словам. Ждала, что сейчас случится какой-нибудь уродливый выверт, и она будет посрамлена, испытает унижение.
Головинский поднял бокал. Посмотрел сквозь него на мост с фонарями, на дрожащие отражения, на близкое, белоснежное, с черными глазами лицо Паолы.
– Я хочу вам признаться. Моя жизнь состоит из вечной погони. Банки, корпорации, аукционы алмазов, тысячи встреч. Я вовлечен в бесчисленные интриги и комбинации, часть из которых я затеваю сам, а другая часть помещает меня в свое безумное колесо. Я успешен, многих обгоняю на этих скачках, многих обыгрываю в этой сумасшедшей рулетке. Но я не счастлив. В этом колесе нет места чудному голосу любимой женщины, ее тихому взгляду, когда она смотрит на тебя с сочувствием, иногда с состраданием. Я не могу взять любимую за ее дивную руку и поведать ей о моем сокровенном. Угадать в ее любящих глазах, прав ли я или нахожусь в заблуждении. Услышать из ее уст стих любимого поэта. Я не знаю, что такое счастье.
Паола с изумлением слушала, обнаружив на этом сильном, волевом, иногда беспощадном лице выражение беспомощности, тонкой боли.
– Я увидел вас. Поначалу, увлеченный своей игрой, своим сумасбродным театром, я видел в вас только талантливую исполнительницу моих замыслов. Но вдруг у меня раскрылись глаза. Я был поражен вашей женственностью, красотой, вашей поющей душой, которая напоминает голос одинокой чудесной птицы в весеннем лесу. Ваши маленькие этюды, которыми вы сопровождали свои журналистские опыты и которые я отсекал, – они великолепны. Это ваши дневники, откровения вашей души, из которых видно, как вы прекрасны, добры, доверчивы. Я их перечитываю почти каждый день и испытываю наслаждение. Я нашел в вас ту, которую искал. Но я совершил слишком много дурного. Я ужасен в ваших глазах. И все, что могу теперь сделать для себя и для вас, – это отпустить вас на волю, избавить вас от себя. За этим и пригласил на прощальный ужин.
Головинский чокнулся с ней. Паола, не понимая глубины услышанной исповеди, закрыла глаза. Глотала тонкую винную горечь.
– Теперь вы свободны. У вас впереди счастливая жизнь. Ваш талант, не сомневаюсь, сделает вас знаменитой писательницей. Вы полюбите достойного, благородного человека. У вас будет семья, дети. А я издалека, не напоминая о себе, буду любоваться вами, радоваться вашему счастью. И если вдруг вам понадобится поддержка, я приду к вам на помощь.
Голова у Паолы кружилась. Так странны были эти печальные слова. Так завораживающе горели фонари на мосту, выгибаясь золотой дугой. Таким театральным, как маска, казалось фиолетовое лицо метрдотеля с голубыми белками и алым зевом.