Он кончил прибирать храм. Зажег свечу перед образом Зои Козьмодемьянской. Девушка с тонкой шеей, на которой затянулась петля, стояла на эшафоте, и вокруг ее головы сияло золото. Бабочка порхнула, пролетела над свечой в неутомимых поисках своей крохотной зимней обители.

Отец Виктор утомленно присел на лавку, слыша, как в окна стучит дождь.

Скрипнула дверь. Появилась женщина в платке, в утлом пальто. Лицо в сумерках было плохо видно, но платок и пальто были мокрыми, ноги в туфлях забрызгала грязь. Женщина с порога оглядела храм, не заметила отца Виктора и повернулась, чтобы уйти.

– Заходи, – произнес отец Виктор.

Женщина вздрогнула, разглядела священника, осторожно, боязливо приблизилась.

– Зачем пришла? – спросил отец Виктор.

У женщины было бледное, изможденное лицо, под глазами темнели тени, мокрые волосы выбились из-под платка, глаза дрожали больным слезным блеском.

– Что ты хочешь? – повторил отец Виктор.

Женщина молчала, переступала промокшими туфлями и вдруг, всхлипнув, запричитала, застенала:

– Я не хотела! Он говорит, письмо! Я думала, он с добром! Мне телефон! Говорит, кнопочки красенька, зелененька! Я пошла! Она молодая, красивая, духами пахнет! На меня посмотрела, и мимо! Я нажала и бросила в воду! А он подбежал, ударил ножом и убег! Я к ней, а вокруг нее кровь! Лежит, и одна туфля на шпильке слетела! Я не хотела! – Женщина билась, рыдала, рвала на себе хлипкое пальто.

– Успокойся, – сказал отец Виктор. – Как тебя звать?

– Я не хотела, а он ножом саданул!

– Как зовут тебя?

– Анюта.

Отец Виктор встал, тронул женщину за мокрый рукав.

– Не плачь. Пришла исповедаться, тогда иди сюда и говори по порядку. – Он подвел женщину к иконе мученицы с петлей на шее. Положил ладонь на ее мокрый платок. Тепло руки коснулось ее, она перестала всхлипывать. Так они стояли молча перед свечой.

Отец Виктор ждал, когда она перестанет дрожать, и готовился принять исповедь. Одну из множества, когда люди, не в силах вынести творимого ими зла, несли ему свои грехи и злые деяния. Пьяные драки, темную ворожбу, замышление зла против ближнего, разврат, воровство, сквернословие. Всю эту тьму люди вливали в него, и он принимал в себя яды, корчился, погибал, не умея превратить тьму в свет, передать этот свет тем, кого исповедовал. И теперь душа его тосковала в предчувствии страданий.

– Кто ты? Чем занимаешься? – тихо спросил отец Виктор.

– Продажная баба. Проститутка. Хожу на дорогу к дальнобойщикам.

– Где живешь?

– В Копалкино. Двое детишек, муж-то убег, я и кормлю детишек. Иной раз думаю, взять бы их обоих, и всем вместе в омут, чтобы не мучиться.

– А что ты про нож, про телефон говорила?

– Семка Лебедь, разбойник. Обманул, денег дал, взял в подельницы. Я ему знак подала, он к женщине выбежал и зарезал. Выходит, и я убила? Теперь меня в тюрьму? А куда детишек девать? – Она опять забилась, заголосила.

Отец Виктор твердо прижал ладонь к ее голове, остановил ее вопли. Он чувствовал, как из нее переливается в него тьма. И все в нем стонет, горит, останавливается сердце, цепенеет ум. Просил у Господа помощи, чтобы тот послал ему свет фаворский, а он передал этот свет Анюте.

– Хорошо, что пришла. Нет на тебе греха. Была в неведении. Покаялась. Ступай с миром. – Он снял с ее головы ладонь, без сил опустился на лавку.

– Батюшка, можно еще прийти? – Анюта робко смотрела на него, и глаза ее слабо светились.

– Приходи, – сказал отец Виктор.

Женщина ушла, а он остался сидеть в сумерках пустынного храма. Со стен взирали на него великие мученики, славные воины и полководцы.

Глава 26

В Глобал-Сити, в библиотеке Вестминстерского аббатства, собрались те, кто называл себя «демократическим подпольем». Политические и общественные деятели, не согласные с политикой губернатора Плотникова. Их созвал пресс-секретарь Луньков на конфиденциальное совещание. Вдоль стен стояли застекленные шкафы, полные старомодных книг в истертых кожаных переплетах, лежали пергаментные свитки. На большом смуглом глобусе были начертаны континенты тех размеров и форм, какими они представлялись современникам Колумба. За дубовым столом, на тяжелых готических стульях, восседали гости, напоминая тайное собрание рыцарского ордена.

– Я пригласил вас, господа, с ведома Льва Яковлевича Головинского. Он отсутствует по чрезвычайным, случившимся в нашем городе обстоятельствам. Я говорю о зверском убийстве Паолы Велеш, с которой у Льва Яковлевича, как вы знаете, были особые отношения. Убийца не найден, но он назван блогосферой, которая честнее и осведомленнее любых следственных органов. Есть все основания считать, что убийца уйдет от ответственности. Мы не должны этого допустить. Наше поведение в эти трагические дни покажет, способны ли мы возглавить общество, прийти на смену прогнившей авторитарной власти. Лев Яковлевич обращается к вам за помощью, а я напоминаю, сколько он сделал для каждого из вас, сколько средств пожертвовал на поддержание и развитие ваших организаций.

Луньков обвел гостей сияющими глазами, какие бывают у человека после приема возбуждающих препаратов.

– Плотников откупится, как пить дать. В Следственном комитете, в прокуратуре его люди. Из Москвы ему ничего не грозит. Там «своих» не сдают. – Эколог Лаврентьев, со значком Гринписа на тучной груди, едко усмехался, предостерегал собравшихся верить в торжество правосудия.

– Разве вы не видите, что это ритуальное убийство! – Правозащитник Разумников, член общества «Мемориал», прогудел своим гулким мясистым носом. – Плотников – не атеист, нет! Он исповедует «религию Сталина». У него есть икона Сталина, где Сталин изображен с золотыми рогами. Убийство Паолы – это жертвоприношение на алтарь сталинизма. Миллионы убитых Сталиным – это ритуальные жертвы дьяволу Мировой Революции!

– Сакральность этой жертвы в том, что она была принесена на самом видном месте города. На мосту для гуляний. Это устрашение всех нас. Этим убийством Плотников всех нас повязал кровью. Кровь Паолы на нас, господа! – Орхидеев, либеральный политик, наморщил лоб, так что его плотная курчавая шевелюра съехала почти на глаза.

– Это повод объединиться, господа! Нас всех перебьют по одиночке. Пора создавать единый штаб сопротивления! – Антифашист Шамкин мучительно вытянул худую хрупкую шею, на которой бегал острый кадычок. Словно ему в горло забежала мышь и искала выход.

– Я сочинил блюз скорби на смерть Паолы. Готов исполнить его в день похорон. – Музыкант Боревич зашевелил своими толстыми губами, словно уже сосал мундштук саксофона.

– Хорошо бы попросить Льва Яковлевича увеличить финансирование нашей правозащитной деятельности, – сказал член «Мемориала» Разумников.

– Политика, знаете, не дешевое дело, – вторил ему либерал Орхидеев, взглядывая на пресс-секретаря Лунькова.