Все услышанное от миссис Стрингем обострило его чувство погруженности в некую скорее странно, чем приятно теплую стихию; более того, этому чувству в следующие два-три часа предстояло непрестанно подкрепляться – до пресыщения – множеством других впечатлений. Милли спустилась в зал после обеда; полдюжины ее друзей – объект повышенного интереса главным образом, видимо, для дам с Ланкастер-Гейт – к этому времени уже успели прибыть; и она откликнулась на этот призыв к ее вниманию, а затем – на такой же призыв ее музыкантов, вводимых в зал Эудженио, каждого из которых она приветствовала отдельно и персонально, и наконец воспользовалась великолепной возможностью, предоставленной ей приездом великого доктора, явившегося самым последним; так что Деншер почувствовал, что она растворяется в беспредельных теплых волшебных волнах охватившего ее спокойного блаженства. Во всем этом существовала для некоторых более глубокая глубина, чем для других, и он, в частности, особенно чувствовал, что погружен в глубину по самую шею. Он двигался в ней, но она не издавала ни всплеска; он плыл по течению, плыл бесшумно, и все они были здесь вместе, словно рыбы в кристально прозрачном озере. Влияние этого места, красота происходящего, вероятно, в огромной степени содействовали такому впечатлению; изящное золото высоких комнат, покоев, являвшихся, уже по сути своей, произведениями искусства, взяли на себя заботу об общем стиле и своим влиянием сделали людей мягкими и учтивыми, но не формально торжественными. Они ведь были всего лишь люди, как выразилась миссис Стрингем, они приехали на одну-две недели, остановились в гостиницах, они в течение всего дня не выпускали из рук своих «Бедекеров», поражались фрескам и вступали в разногласия с гондольерами из-за малейшей части франка. Но Милли, выпущенная на свободу в их среду в своем прелестном белом платье, сумела каким-то образом ввести их в соприкосновение с чем-то таким, что сделало их более тонкими и сердечными в общении; так что если картина Веронезе, о которой он разговаривал с миссис Стрингем, и не вполне составилась, относительная прозаичность предыдущих часов, остатки равнодушия, выявленного попытками «сбить себе цену», были им наконец чуть ли не с благородством отвергнуты. Возможно, что-то крылось для Деншера в том, что он впервые увидел Милли в белом, но ведь ей еще не случалось так – пока она переходила от одной группы гостей к другой в своей еще ярче засиявшей чистоте и ясности – поразить его столь радостным и всепроникающим обаянием. Она стала другой, моложе, прекраснее, цвет ее заплетенных в косы волос смелее, чем когда-нибудь раньше, бросал не самый приятный вызов общему вниманию; однако Деншеру не хотелось приписать это целиком ее отказу на сей раз, по какой-то непонятной, но, несомненно, замечательной причине, от ее почти монашеского, ее доныне привычного черного. Как бы благоприятно ни сказалась эта смена стиля на внешности девушки, она еще никогда, надо прямо сказать, не поступала так ради него, и он не преминул внутренне позабавиться, рассудив, что принять такое решение побудил ее визит сэра Люка Стретта. Если бы он оказался способен осознать, что почувствовал ревность к сэру Люку Стретту, чье волевое лицо и внушительную фигуру, вероятно менее всех других вписавшиеся в картину, ему пришлось вскоре рассматривать на другой стороне зала, это было бы, разумеется, забавнее всего. Но Деншеру была несвойственна зависть, он был не способен выгодно использовать даже такой великолепный праздник; он чувствовал себя слишком «внутри» всего этого, как он сам мог бы сказать: минутное размышление втянуло его «внутрь» более, чем кого-либо другого. То, что Милли пренебрегла им ради иных забот, тогда как Кейт и миссис Лоудер неустанно, без шуток взялись представлять его английским дамам, само по себе служило доказательством: ведь ничего, говорящего о какой-то душевной близости между ним и Милли, не случилось, кроме единственного ясного взгляда и трех веселых слов (по-видимому, отличавшихся самой небрежной легковесностью), – и с таким откровенным к нему отношением она проскользнула мимо.
Деншер видел, что сегодня вечером она вела себя как настоящая хозяйка дома, ведомая какой-то высшей идеей, порожденной наполовину ее нервным возбуждением, наполовину – гармоничностью ее натуры; но то, что он особенно распознавал в ней, так это ее характер, который в ней уже не однажды проявлялся и который она так поразительно умела – по сознательному ли выбору или интуитивно – то сдерживать, то давать ему волю. Она была американкой, такой, какой он впервые ее увидел – видел, по правде говоря, в определенные моменты чаще, чем в другие, тоже определенные. Она была той самой молодой американкой, какую он более ясно, чем в Нью-Йорке, увидел в Лондоне, когда она встретила его вдвоем с Кейт. У него в результате создалось впечатление, что Милли обладает необычайной, хотя и странной способностью – огромным запасом дружеского общения, каким, например, мужчина по своей узости ни за что на свете не смог бы обладать: но ему невозможно было разобраться, следует ли рассматривать это как обогащение «личности» или как ее обеднение, поскольку он, просто и прямо, считал это заводящим в тупик поверхностным «расширением». Однако ясно, что сегодня вечером это было как раз то, что требовалось: это осозналось им сразу, стоило Кейт произнести первое слово, когда она подошла, чтобы обрушить на него знакомство с очередной дамой. Ему удалось под прикрытием музыки улетучиться из общества дамы, к которой Кейт его было подтолкнула, и он заметил в своей любимой что-то подсказавшее ему, что Кейт обиняками пытается выразить свое отношение к их разговору на пьяцце. К чему же хотела она подвигнуть его в качестве расплаты за то, что он сделал ей на площади? Прежде всего ему было дано понять, что он что-то сделал; ее великолепный интеллект не только побудил ее действовать в его интересах, но и не оставил ей возможности уйти, посредством какого-то собственного усилия, от влияния его неуязвимой логики. Сейчас, в его присутствии, ощущая его близость, что особенно чувствовалось во время обеда, она поняла, что ей никак от этого не уйти, возможностей для ухода осталось меньше, чем когда бы то ни было: так что она может либо справиться с проблемой напрямик, откровенно уступив ему или интеллектуально борясь, либо неискренне возражать, либо, в ином случае, воспользоваться имеющимся у нее преимуществом. В этот час какой-то долей ее преимущества – кратковременным иллюзорным противовесом его давлению – являлось то, что оставалось столько всего, в чем он должен был ощущать ее волю. Такие полунамеки лишний раз показали ему, как сильно она, находясь близ него, ощущает его волю; и ему было достаточно того, что самый ее вид, столь же, по-своему, изменившийся, как вид Милли, вернул ему понимание его собственных действий. Деншеру никогда еще за всю его жизнь не даровано было познать состояние, при котором он мог, как это происходило в те самые минуты, почти физически вкусить от плодов того, что вульгарно называют «победа над женщиной». Он прожил достаточно долго, чтобы время от времени «нравиться» женщинам, однако это никогда не бывало так, чтобы его любили до такой степени и в таком кругу. Любовь Кейт была больше, чем любовь Милли, – или будет больше: Деншер чувствовал в глубине души, что готов поручиться за это. Так, во всяком случае, он прочел произошедшее, тем не менее отметив, что Кейт, пожалуй, чуть-чуть – для Кейт! – недостает блеска. Как эффектная молодая особа она оказалась практически оттеснена на второй план; из кротости, какую излучала Милли, она усвоила полную меру такого же свойства, и она вполне могла бы сегодня быть одета в маленькое черное платье, внешне ничем не выдающееся, которое Милли сегодня отложила подальше. Происходящее сегодня, в восприятии Деншера, представлялось полярной противоположностью тому, каким эффектным – он никогда не мог этого забыть – было чудесное появление Кейт, под бдительным оком ее тетушки, в тот день, когда их младшая приятельница не смогла приехать на обед в дом на Ланкастер-Гейт. В своем согласии отречься от себя – а это ведь было не что иное, как согласие, возвратившее красоту отношений и залечившее раны, – Кейт снова находилась под бдительным оком ее тетушки; впрочем, чье же око здесь не было весьма эффективно отвлечено? Тем не менее Деншера, конечно, поразило, что практически первое, что она сказала ему, было примером утонченной попытки выглядеть если не неубежденной, то хотя бы не утратившей самообладания.