– Дорогой ты мой человек, что это с тобой случилось?
– Да то, что я не могу больше это выносить! Вот и все, что случилось. Что-то во мне оборвалось, что-то сломалось, и – вот он я, весь тут. И таким, какой я есть, ты должна меня принять.
Деншер видел, как она некоторое время старалась сделать вид, что размышляет над его словами; но видел он и то, что она над ними не размышляет. Однако он видел, чувствовал – слышал в ее ясном голосе, – что она старается быть с ним как можно добрее.
– Видишь ли, я никак не пойму, что, собственно, изменилось? – Она улыбалась широкой, странной улыбкой. – Мы с тобой так хорошо шли вперед вместе, а теперь ты вдруг захотел меня бросить?
Он мог только беспомощно взирать на нее.
– Ты называешь это «так хорошо»? Ну и манера же у тебя выражаться, честное слово…!
– Я называю это «совершенно безупречно» – с моей собственной, оригинальной точки зрения. Я – там же, где была, а тебе следует привести мне причину получше, мой дорогой, почему ты не там же. Мне кажется, – продолжала она, – что мы правы в том, что существует между нами, только пока ждем. Не думаю, что нам очень хочется выказать себя дураками.
Она говорила, и Деншер принимал ее неколебимую логику; от этого ему было как-то спокойно и необычайно безнадежно видеть Кейт, стоящую рядом, видеть, как она дышит этим мягким, полным воспоминаний воздухом. Он привел ее сюда, чтобы она размякла, расчувствовалась, она же осталась нечувствительной, и, более того, случилось это вовсе не потому, что она не поняла. Она понимала все, даже то, что он отказывался понимать; и у нее были свои резоны, глубоко скрытые: это ощущение вызывало у него чуть ли не тошноту. И у нее опять-таки появилась на губах та странная, многозначительная улыбка.
– Конечно, если дело в том, что ты действительно знаешь что-то такое…?
Она представляла себе и считала вполне возможным, что он знает, он это видел. Но он вовсе не знал, что она имеет в виду, и только мрачно глядел на нее. Однако его мрачный вид нисколько ее не расстроил.
– Тебе, я думаю, что-то известно, и только твоя деликатность не позволяет тебе сказать мне об этом. Деликатность твоего отношения ко мне, мой милый, чуточку перехлестывает через край. Моя деликатность не помешала бы мне это услышать, так что если ты можешь сказать мне, что ты знаешь…
– То что? – спросил он, так как Кейт не сказала, что от этого зависит.
– Да то, что тогда я поступлю так, как ты хочешь. В таком случае – я вполне допускаю – нам нет нужды ждать, и я понимаю, что ты имеешь в виду, считая, что с нашей стороны уместнее будет не ждать. Я даже не попрошу у тебя доказательств, – продолжала она. – Мне достаточно твоей внутренней уверенности.
В этот момент его окатило словно вдруг прорвавшейся мощной волной. Смысл ее слов стал ясно виден, столь же ясно, как кровь, бросившаяся ему в лицо, как только он ее понял.
– Я ничего не знаю, ровным счетом ничего.
– Даже представления не имеешь?
– Даже представления не имею.
– А я бы согласилась, – сказала Кейт. – Я объявила бы об этом завтра, нет, сегодня, я бы тотчас пошла домой и объявила бы об этом тетушке Мод – как об идее. Как об идее, исходящей прямо от тебя. То есть – о твоей собственной идее, предложенной мне от чистого сердца. Вот так-то, мой милый! – И она опять улыбнулась. – Вот что я называю действительно пойти тебе навстречу.
Если это так и называлось, значит с его просьбой было покончено, и ему оставалось лишь стоять там, со своей тщетно проявленной страстью – ведь с самого утра он действовал в порыве возвышенной страсти, – все еще отражавшейся на его лице. Кейт повернула все произошедшее, как ей самой было угодно – и исходящую от него идею, какой у него не было, и идею, какая у него была, и недостаток у него настойчивости, когда в ответ ему был брошен тот вызов, и его ощущение личного присутствия Кейт, и его чуть ли не ужас перед ее логичностью. Все это вызвало в нем смешение чувств, похожее на гнев, который, однако, тотчас обернулся просто холодной мыслью – мыслью, повлекшей за собою что-то еще и явившейся ему точно новая, неясная заря. Это затем повлияло и на нее, и ее охватил порыв, один из тех, что прежде своей искренностью всегда спасали их отношения. Когда Кейт подошла к нему совсем близко, когда, положив ему на плечо руку, заставила его опуститься вместе с ней – а она тут же наклонилась к нему – на памятную им пару стульев, она непреодолимо помешала, не позволила его страсти пропасть втуне. Теперь она обрела власть над этой страстью.
Деншер сказал ей там, в Парке, когда Кейт бросила ему по этому поводу вызов, что с ним ничего не «случилось» такого, что могло вызвать его страстную к ней просьбу, – не случилось с тех пор то есть, как он по приезде рассказал ей о последних событиях в Венеции. Однако в течение нескольких дней, приведших его к рождественскому утру, ему стало довольно ясно – а он теперь готовился снова найти способ увидеться с Кейт вне дома, – что в этом отношении в нем все же заметна какая-то перемена. В этом смысле что-то и правда «случилось» с ним, и, потратив всю ночь на размышления, он пришел к выводу, что более, если не прежде всего, перемена выражалась в непреложном и немедленном возрождении его прежней внутренней связи с Кейт. Сам этот факт зримо встал перед ним, в его тесной квартирке, накануне Рождества, хотя и не сразу повлияв на него так, чтобы подсказать нашему молодому человеку возможные последствия. Поскольку он тут же, да и в последовавшие за тем часы, постарался оценить значение этого факта – а процесс этот сделал его ночь безжалостно бессонной, – подразумевавшиеся возможные последствия оказались многочисленными до умопомрачения. Он весь был занят этой проблемой, его дух был занят ею, его ум и воображение, его душа, его чувства никогда еще не были заняты так полно и интенсивно. Трудность для него в этот момент заключалась в том, что он оказался лицом к лицу с альтернативами, и вопрос был едва ли в том, чтобы одну из них предпочесть другой. Альтернативы не располагались в таком пространстве, где их возможно было бы сравнивать и о них судить: они, по странной прихоти, находились совсем рядом, словно пара чудищ: их жаркое дыхание и взгляд огромных глаз – каждого чудища отдельно, с его отдельной стороны, – Деншер мог чувствовать на каждой своей щеке. Он видел их обоих одновременно, только глядя прямо перед собой; вот почему его волнение было неподвижным – в те медлительные ночные часы оно не стало стимулом для беспокойных движений. Вернувшись из Парка, Деншер долго лежал на диване, на который он, выключив одним касанием белый свет не любимого им устройства, тут же и бросился не раздеваясь. Коротая оставшиеся часы ночи, он пристально всматривался в бесплодно угасший день; а с приходом рождественской зари, поздней и серой, вдруг почувствовал, что вроде бы обрел решимость. Расхожая житейская мудрость подсказала ему, что сомнительное благополучие не есть действие и, вполне возможно, что более всего ему помогла расхожесть такого утверждения. В его случае ничего похожего на благополучие не было – еще никогда в его жизни не случалось, чтобы этого было так мало: подобная ассоциация, от одного примера к другому, теперь способствовала его выбору. Приняв ванну и позавтракав, он взялся действовать, следуя этому значительному и редкостному фактору, который, как он понимал, был признаком переживаемого им кризиса. Вот почему, одевшись более тщательно и официально, словно собравшись в храм, он вышел в пасмурный, но теплый рождественский день.