– А где их взять? – выкрикнул кто-то с места.
– Если нужно, – пообещал Торквемадзе, – честных людей пришлем из Грузии, из Америки, из Одессы. – И, превратившись вдруг в Джонсона энд Джонсона, продолжил с американским акцентом: – Поэтому нужна революция. Если вы ее совершаете, госдепартамент будет заплатить вам много деньги. Больше, чем вы можете украсть на своей работе. Но вы должны показать, что вы способны на революция. (Аплодисменты, крики: «Способны! Способны!»)
На стене высветилась большая карта Москвы, и Джонсон энд Джонсон лазерной указкой показал, как, куда и откуда должны идти восставшие массы и где им надлежит слиться в единый штурмующий поток. Какой-то человек с крупными седыми кудрями поднялся со своего места с вопросом, как будет идти оплата: за общее участие или за конкретные действия.
– Платить будем по гибкой шкале, – сообщил Двойной Джонсон, превратившись опять в Торквемадзе. – За общее участие по низшей ставке, за особую активность, проявление героизма – аккордно. Случаи героизма должны быть подтверждены показаниями свидетелей, предъявлением соответствующих фотоснимков с ваших айфонов и айпадов и в случаях особого героизма свидетельствами о смерти. Руководителям движения, или, как у вас говорят, зачинщикам, или, еще лучше сказать, закоперщикам, платить будем больше, рядовым революционерам меньше, но тоже достаточно. Отдельная плата будет за нападение на полицейского. Тоже разная шкала: за пощечину, зуботычину или дубиной по голове. Очень хороший эффект возникает от перевертывания автомобилей, особенно полицейских. Так что хорошо их переворачивать, еще лучше – поджигать. Поджигать можно и автомобильные покрышки. Они прекрасно горят, делают много дыма и вкусно пахнут. Если кто-то из вас согласится отметить свое участие самосожжением, мы будем это приветствовать и оплатим по высшей ставке.
– По высшей ставке – это сколько? – спросил я.
– В зависимости от возраста, – объяснил Торквемадзе. – Обратная пропорция. Чем моложе, тем дороже.
– Это, – говорю, – неправильно.
– Учтите, американцы всегда все делают правильно. Кто с этим не согласен? Видите, все согласны. Так вот в данном случае они исходят из соображения, что молодой человек сжигает больше предполагаемых лет жизни. Это стоит дороже. Логично?
Мне пришлось с горечью согласиться, что сжигательной перспективы во мне осталось совсем немного, и соответственно, особо нажиться на такой акции я уже не смогу.
Я не помню, чем закончилась эта лекция, но вдруг увидел себя во главе разъяренной толпы, и оказалось, что я и есть Торквемадзе. Я бегу впереди, все за мной, кто с палками, кто с огородными инструментами, некоторые с травматическим оружием, а иные даже с автоматами Калашникова. А один человек тащил за собой на веревке пулемет системы «Максим», кажется, тот самый, который я видел когда-то в кинофильме «Чапаев». Бежим куда-то мимо здания на Лубянке, бежим по Ильинке в сторону Красной площади, где-то по бокам горят перевернутые машины и старые автомобильные покрышки. Толпа большая. К ней прибавились люди, до того стоявшие на обочине. Присоединились вылезшие из подполья триста тысяч скрытых бойцов госдепа. И опять (оказались проворными) двадцать шесть бакинских комиссаров, двадцать восемь героев панфиловцев, тридцать восемь литовский снайперш в белых колготках и сорок распятых мальчиков. Немногочисленные полицейские пытаются задержать толпу, но в них летят булыжники и коктейли Молотова. На бегу я заметил нашего славного градоначальника. Он стоял, прижавшись к стене какого-то учреждения, и громко плакал, глядя, как восставшие выворачивают из тротуара керамические плитки, к укладке которых он приложил столько сил и стараний. Но Москва слезам не верит, а революция продолжается. Звенят выбитые стекла магазинных витрин, из которых революционеры тащат все, что под руку попалось, и при этом как факты особого героизма фиксируют на айфоны, делают селфи на фоне огня и разбитых витрин. Я бегу впереди, и мне так это нравится. Какой восторг! Обычно, когда я даже хожу медленным шагом, у меня скоро начинает болеть поясница, а тут бегу, несусь сломя голову, и ничего не болит. Бегу, как молодой, и на бегу понимаю, что в самом деле помолодел. Это революционный порыв сделал свое чудесное дело. (Поэтому всем-всем, кто страдает от того или иного недомогания, советую время от времени совершать хотя бы маленькую революцию, и, если останетесь живы, немедленный целебный эффект вам обеспечен.) Но вот мы пересекаем Красную площадь. Подожгли по дороге ГУМ, и он вспыхнул сразу весь, как набитый сеном деревянный сарай. Кто-то бросил гранату в Мавзолей Ленина. Уперлись в Спасские ворота: они закрыты. Знающий человек говорит: надо идти через калитку. Ринулись туда. Там два человека в штатском, один повыше и постарше, другой пониже и помоложе. Младший вход собою загородил, старший спрашивает:
– Стоп, граждане, вы куда? Пропуск есть?
Все сзади меня, естественно, растерялись.
Я им говорю:
– Ребята, спокуха, сейчас разберемся.
И обращаюсь прямо к старшему:
– В чем дело? Почему препятствуете прохождению народных масс?
– Никаких народных масс не знаю, – отвечает. – А если у вас экскурсия, то должен быть пропуск со списком участников.
– Какой, к черту, пропуск? Вы разве не видите, у нас не экскурсия, а революция!
– А-а-а, – говорит он, – если революция, тогда дело другое. Минуточку.
Кому-то позвонил по телефону старой конструкции – с колесиком с дырками, забыл, как называется. Поднял руку.
– Граждане революционеры, минуточку терпения. Сейчас подойдет начальник охраны, во всем разберемся.
Стоим, переминаясь с ноги на ногу.
Наконец появился начальник охраны в старинной форме с эполетами, расшитыми золотом, и с кивером на голове.
– В чем дело, товарищи-господа?
– Да вот, – говорю, – желаем взять штурмом Кремль, у нас народная революция.
Меня удивило, что его это не удивило.
– Ну что ж, – говорит, – революция дело хорошее, проверенное и одобренное товарищем Зюзю, но нужно разрешение.
– Чего? – говорю. – Какое еще разрешение?
– Письменное. От мэрии. С подписью мэра и с круглой печатью. А также с указанием количества участников и времени проведения от девяти до восемнадцати часов.
Я, надо сказать, возмутился.
– Что ж это за дурь, – говорю. – Это же революция. Вы слышали, чтобы Ленин спрашивал разрешения или Троцкий?
– Насчет указанных лиц не знаю. Но все экскурсоводы на проведение массовых экскурсий, а тем более революций, должны получать разрешения.
Я не отступаю, гну свое.
– Что, – говорю, – за бюрократические уловки? Да где вы видели, чтобы народная революция совершалась по бумажке? Думаете, в девятьсот семнадцатом году большевики с бумажками шли на Зимний? Не было у них никаких бумажек, кроме, может быть, мандата, подписанного лично товарищем Троцким.