Эта однородность политической системы, разные элементы которой представляют интересы одного и того же субъекта и потому трудноразличимы не только в одном обществе, но и в различных обществах, является основой современного кризиса партийной системы.
Конечно, кризис традиционных партий вызван и тем, что их громоздкая организационная структура просто не соответствует гибкому и мобильному характеру современной коммуникации. Если в конце XIX — первой половине XX века массовые политические партии обеспечивали своим рядовым членам даже не досуг, а значительную часть всей среды обитания и всей личной коммуникации, сейчас эту функцию выполняют медиа и информационные технологии. В результате организационная структура и постоянное членство оказываются просто ненужным обременением политически активных граждан, которые вспоминают о партиях, как правило, лишь во время выборов.
Но доминирование интересов глобальных монополий делает контрпродуктивным для современной демократии и это редкое воспоминание. Оказывается, что намерения и действия различных партий различаются лишь по второстепенным, малозначимым для повседневной жизни и насущных интересов избирателя вопросам.
Политическое доминирование интересов глобального капитала, обеспечиваемое институтами традиционной демократии, естественным образом порождает в обществе протест, организующийся по старинке в виде «националистических», а по сути дела патриотических партий. Эти партии опираются на локальный (как национальный, так и региональный) капитал, подавляемый глобальным, а также на расширяющиеся слои населения, погружаемые в нищету из-за роста его активности и подавления конкуренции на национальном и местном уровне.
Однако они обладают заведомо меньшим финансовым ресурсом, терпят идеологическое поражение из-за отсутствия доступа к наиболее эффективным — глобальным — пропагандистским инструментам и потому противоречат наиболее распространенным в обществе системам ценностей (продиктованным при помощи этих инструментов).
Не будучи в состоянии противостоять глобальному бизнесу, представители патриотической идеологии, как правило, оказываются беспомощными и перед обширными в развитых странах группами людей, не связанных с производством и непосредственно зависящих от государственного финансирования. Это бюджетный сектор в широком смысле слова — от госслужащих и полиции до живущих на социальные пособия потомственных бездельников, которые всецело проникаются доминирующей идеологией, поддерживаемой государством всеобщего благосостояния.
В результате патриотические группы оказываются между молотом и наковальней: противостоя глобальному бизнесу, они получают удар в спину со стороны госслужащих и люмпенов всех мастей, являющихся его удаленной периферией.
Надежность социального контроля в современных развитых обществах привела к почти повсеместному забвению практического смысла демократии.
Как Европа объединялась не для повышения качества жизни, а для ее простого сохранения, чтобы застраховать себя от повторения двух чудовищных мировых войн, так и демократия в процессе своего сознательного создания служит, насколько можно судить, не столько повышению эффективности власти, сколько физическому выживанию ее носителей. Ведь именно она впервые создала надежный механизм замены утративших эффективность властителей без их убийства, лишения свободы или изгнания и ограбления.
Выражением ее современного кризиса стали «цветные революции» — специфические государственные перевороты при внешней поддержке, в ходе которых воля манипулируемой и образующей абсолютное меньшинство массы в соответствии со стандартными демократическими стереотипами становится высшим приоритетом, а всякая законность отметается как мешающая торжеству этой воли.
Степень глубины беззакония зависит при этом от общественной культуры: от простого пересчета голосов до массового террора и широких убийств по этническому принципу (как, например, в Ливии), поддерживаемых «мировым сообществом».
В «цветных революциях» демократические стереотипы, доведенные до абсурда, начинают отрицать сами себя.
Но, разумеется, ограничение демократии осуществляется и менее яркими и привлекающими внимание способами, причем практически повсеместно. В частности, бюрократия жестко ограничивает возможности общества по реальной и значимой, а не косметической корректировке осуществляемой ею политики, а распространяющиеся технологии позволяют все более жестко контролировать и даже ограничивать активность как индивида, так и групп людей.
Строго говоря, в определенном смысле ограничение демократии в ее традиционном смысле объективно необходимо для продолжения технологического прогресса. Ведь подавляющее большинство людей, предпочитая текущее потребление отложенному, в силу этого при демократическом методе принятия решений будет блокировать всякие попытки инвестиций в неизведанное, то есть в создание новых технологических принципов.
В прошлом двигателем технического прогресса была угроза уничтожения в войне; с исчезновением глобальной военной угрозы торможение процесса создания новых технологических принципов стало пугающе глобальным. Возможно, именно поэтому наиболее передовое в социальном отношении современное общество — американское — сопрягло в начале этого века усилия по технологическому развитию с совершенно явными (хотя и имеющими формальное обоснование в виде террористических актов) ограничениями формальной демократии.
Не только мировая экономика, но и все современное человечество находится в состоянии глубочайшего кризиса — перехода в некое качественно новое состояние, которое в настоящее время все еще не поддается сколь-нибудь убедительному и обоснованному прогнозу.
Хочется верить, что это новое состояние будет равновесным, относительно стабильным и в целом комфортным для преобладающей части человечества, однако опыт последней четверти века заставляет заподозрить коренное изменение самого понятия «стабильность», сводящееся на практике лишь к неизменному постоянству все более разнообразных изменений.
Самый очевидный, самый наглядный (хотя отнюдь не единственный и в конечном итоге необязательно главный) фактор, наиболее глубоко и комплексно преобразующий нашу жизнь, заключается в смене технологического базиса современного человеческого общества. На наших глазах происходит глубокий, всеобъемлющий переход от индустриальных технологий к постиндустриальным (данный термин весьма наглядно выражает, в частности, как мало мы о них знаем): на первом этапе к информационным и их продолжению, социальным технологиям, а затем, возможно, и биологическим, решительно преобразующим природу, в том числе и самого человека.
При этом, помимо широко популяризуемых и ставших благодаря этому уже традиционными новых технологий (сланцевые и 3D-печать), в соответствии с прогнозами ИПРОГа еще конца 90-х годов бурно развиваются принципиально отличающиеся от обычных технологий классы метатехнологий (использование которых лишает возможности конкурировать с их разработчиком) и технологий high-hume (нацеленных по самой своей природе на изменение человека, а не окружающей среды), социальное воздействие которых по меньшей мере нетривиально.