Новый европейский колониализм
С годами крепнет уверенность в том, что сохранение разрыва в уровне развития и хроническая потребность новых членов Европейского союза в помощи являются не только не случайными, но и предопределенными самой экономической моделью европейской интеграции.
Ориентация стран Европейского союза прежде всего на внутренний рынок, но ни в коем случае не преимущественно на экспорт за его пределы, жестко навязываемая всем его новым членам, представляется естественным следствием рационального стремления к устойчивому развитию, защищенному от внешних шоков. Строго говоря, в этой части оно вполне разумно воспроизводит экономические модели Советского Союза и Китая. Однако для новых членов данное требование оборачивается требованием переориентации внешней торговли на внутренний рынок Европейского союза, на котором для их национального производства (даже когда оно соответствовало европейским стандартам, разрабатывавшимся в том числе и для обеспечения нетарифного протекционизма), как правило, просто не было и не будет места.
Это создавало большие проблемы для всех присоединявшихся к Европейскому союзу стран. Ставшая притчей во языцех Греция, например, в рамках евроинтеграции была вынуждена существенно ограничить производство своих экспортных продуктов — вина, табака, оливок и даже хлопка, попросту не нужных объединенной Европе. По сути, из базовых отраслей экономики ей позволили развивать одно лишь судостроение, которое, однако, вскоре не выдержало глобальной конкуренции.
Для бывших социалистических стран вступление в Европейский союз способствовало ограничению, а то и прямому разрыву торговых связей прежде всего с Россией, с которой они были объединены в рамках прежней социалистической модели интеграции.
Поскольку высокотехнологичная продукция новых членов, как правило, была неконкурентоспособной на внутреннем рынке Европейского союза, их европейская ориентация объективно способствовала быстрой и беспощадной деиндустриализации этих стран. Гиперконкуренция со стороны европейских фирм вела к массовой безработице и утрате рабочей силой квалификации, вытеснению населения в нестабильные сектора с высокой самоэксплуатацией. Это прежде всего мелкая торговля, превозносимый либералами малый бизнес и сельское хозяйство.
Другим следствием стала широкомасштабная миграция населения в развитые страны Европейского союза, в которых она существенно испортила рынок труда. Наконец, не следует забывать и того, что чрезмерное измельчение бизнеса объективно снижает национальную конкурентоспособность, в частности технологический уровень страны.
Экономики Восточной Европы (в первую очередь банковские системы, оставшиеся слабыми), за малым исключением, практически полностью перешли под контроль глобальных корпораций старой Европы, которые сохранили промышленность, как правило, только там, где имелась высококвалифицированная рабочая сила. (Стоит отметить, что некоторое относительное улучшение экономических показателей новых членов Европейского союза произошло за счет переноса в них значительного числа экологически вредных производств, осуществленного в преддверии их присоединения.)
В странах со сравнительно малоквалифицированной рабочей силой (Румынии, Болгарии, странах Прибалтики) еще на этапе подготовки к вступлению в Европейский союз была организована подлинная промышленная катастрофа, благодаря чему квалифицированные и активные работники при открытии границ просто бежали на Запад (так, в 2007–2008 годах из Румынии уехало 20–30 % экономически активного населения — 2–3 млн человек). Это создавало в новых членах Европейского союза дефицит рабочей силы и повышало стоимость оставшейся, что во многом лишало эти страны преимущества дешевизны квалифицированного труда. Подготовка же специалистов из-за закрытия соответствующих производств и отказа от массового создания новых почти прекратилась.
Сохраненная промышленность в значительной степени занимается простой сборкой продукции корпораций «старой» Европы, в том числе ориентированной на экспорт на емкие рынки России и (до 2014 года) Украины.
В результате в странах Восточной Европы прошла масштабная и почти всеобъемлющая деиндустриализация и возникла двухсекторная экономика, характерная для колоний, пусть даже и новой эпохи.
Представляется принципиально важным, что западный капитал, как правило, не создавал новые, но использовал уже существующие в Восточной Европе и созданные до него ресурсы, придавая осуществляемой в ходе евроинтеграции модернизации преимущественно «рефлективный» характер.
В рамках созданной модели добавленная стоимость выводится из новых членов Европейского союза в страны базирования глобальных корпораций, что обусловливает парадоксальное сочетание экспортной ориентации с хроническим дефицитом текущего платежного баланса (во многом за счет высоких инвестиционных доходов). В частности, в Румынии 85 % инвестиционного импорта идет на обеспечение производства экспортной продукции.
Президент Чехии Клаус в свое время был вынужден признать, что вступление его страны в Европейский союз превратило ее в «объект выкачивания денег». Это касается всех стран Восточной Европы: их сальдо текущих операций платежного баланса еще до начала кризиса 2008–2009 годов (что принципиально) было намного хуже, чем в 1990-м (последнем году существования социалистической системы). (В Болгарии оно снизилось с –8,1 % ВВП в 1990 до –25,2 % ВВП в последнем предкризисном 2007 году, в Чехии с 0,00 до –4,4 % ВВП, в Венгрии с +1,1 % до –7,3 % ВВП, в Польше с +4,9 % до –6,2 % ВВП, в Румынии с –4,6 % до –13,4 % ВВП; за 1992–2007 годы оно снизилось в Словении с +5,7 % до –4,0 % ВВП, в Литве с +5,3 % до –14,5 % ВВП, в Латвии с +12,3 % до –22,4 % ВВП; за 1993–2008 годы в Эстонии с +1,2 % до –15,1 % ВВП, в Словакии с –4,9 % до –5,3 % ВВП — и это, как мы видим, наименьшее ухудшение данного показателя!)
Отрицательное сальдо текущего платежного баланса некоторое время может поддерживаться притоком иностранных инвестиций, однако при хроническом характере означает жизнь в долг с высокой зависимостью от внешних шоков и рисками девальваций либо, если они невозможны (например, из-за вступления в зону евро), с ухудшением социальной защиты.
Когда эти «скрытые резервы» исчерпываются, то есть, грубо говоря, в стране заканчиваются финансовые ресурсы, которые из нее можно вывести, платежный баланс относительно нормализуется, но это состояние обескровленности практически исключает возможность нормального развития. Поэтому улучшение платежного баланса после кризиса 2008–2009 годов представляет собой не столько подготовку к «европейскому рестарту», сколько статистический аналог «тишины на погосте». В 2014 году из рассмотренных десяти стран Восточной Европы в пяти текущее сальдо платежного баланса было лучше, чем в 1990 году (для некоторых — в 1992 и 1993 годах), а в пяти — по-прежнему хуже: в Словении оно составило +5,9 % ВВП, в Венгрии +2,5 % ВВП, в Словакии +1,9 % ВВП, в Литве +0,9 % ВВП, в Латвии –0,1 % ВВП, в Болгарии и Чехии по –0,2 % ВВП, в Румынии –1,2 % ВВП, в Польше –1,5 % ВВП, в Эстонии –2,2 % ВВП.
Принципиально важно, что структурные фонды Евросоюза обусловливают выделение средств на развитие весьма жесткими условиями, которым по-настоящему сложно соответствовать. Так, в 2007 году Румыния могла получить из этих фондов 2 млрд евро, но на практике смогла использовать лишь 400 млн евро из фонда рыболовства. В то же время ее взнос в бюджет Евросоюза составил 1,1 млрд евро (1,8 % ВВП), то есть Румыния стала не бенефициаром, а донором Европейского союза, причем возникли вполне обоснованные опасения закрепления этого положения на длительное время. Другой пример — Латвия, которая смогла начать использовать средства, выделенные Евросоюзом на модернизацию сети ее автомобильных дорог, лишь в 2013 году.