– Представляешь, уставится на картину напротив и ав-ав-ав!

– Про какую картину вы говорите, Александр Завенович?

– Ну про ту, что у Руденко напротив дивана висит. Кустодиевская «Купчиха». Там, на картине, помимо самой купчихи еще кошка изображена. Вот на нее-то как раз этот самый Тузик и лаял. Ав-ав-ав!

– Да нет у него никакой картины напротив дивана! – разозлился Сергей.

– Нету, говоришь? – Апоков резко прекратил смеяться. – И в то же время утверждаешь, что редко у него бываешь. Ну-ну, интересно! Ну, тогда скажи, что у него напротив дивана висит?

Садовников вспомнил о чертежах Доронинского МХАТа и посерел. Надо было как-то выкручиваться. Он и так уже, наверное, сболтнул лишнего.

– Вы о каком диване говорите, Александр Завенович? – строго спросил Сергей.

– О каком-каком… ясное дело о каком. О том, что в большой комнате, – осклабился Апоков.

– А-а, понятно, – протянул Сергей. – А я о кухонном диванчике говорю. Мы с вами, Александр Завенович, ведем речь о разных диванах. Вот потому-то и понять друг друга не можем. Вы об одном диване, а я о другом. В большой комнате я у него не был, не приходилось. А вот на кухонном диванчике мне как-то посидеть удалось. Ну так вот. Нет у него на кухне кустодиевской «Купчихи». Нету. И Тузик туда во время моего визита не заходил. То есть я допускаю, что есть у него собака и, возможно, зовут ее Тузик. Но только на кухню его Роман не пускает, надо полагать. А в большой комнате, не исключаю, что кустодиевская «Купчиха» висит. Сожалею, что не видел, поскольку не был в большой комнате. Но если когда-нибудь навещу Романа, то обязательно зайду посмотрю. А то ведь я, как зашел к нему, только разделся в прихожей, и раз – сразу на кухню. Посидел чуток, и обратно в прихожую. Даже в туалет не заходил. Я могу идти, Александр Завенович?

– Иди.

Апоков сидел неподвижно, закрыв глаза, лицо его потемнело и осунулось. Он стал похож на изваяние с острова Пасхи, если не принимать во внимание белый воротничок и директорские очки. Превращение из живого собеседника в неподвижную статую произошло удивительно быстро. «Так, наверное, застывает крокодил, прикидываясь бревном, – подумал Сергей. – Может, все-таки пора? Может, все-таки заговорить с ним про Иисуса Христа?» Он много раз слышал, что Апоков, впадая в состояние окаменелой неподвижности, как раз ждет от собеседника творческих предложений. «Нет. Не буду. Лучше пойду, – решил Сергей. – Тем более и предложить-то мне нечего».

– Аще во гроб снизшел еси Безсмертне, – вдруг заговорил Апоков, – но адову разрушил еси силу, и воскресл еси, яко победитель, Александре, женам мироносицам вещавый: радуйтеся! И Твоим апостолом мир даруяй, падшим подаяй воскресение.

– Вы о чем, Александр Завенович?

– Иди, Садовников, иди… – не поднимая век, прошептал Апоков. – Приидите, вси вернии, поклонимся святому его Апоке воскресению; се бо прииде Крестом радость всему миру; всегда благословяще Господа, поем воскресение Его, распятие бо претерпев, смертию смерть разруши… Иди, Садовников, иди!

Сергей послушно встал и вышел в приемную, где веселая и напомаженная Галина Иквина вручила ему годовой пропуск.

Глава 9
Тревожные перемены

Языки пламени доставали почти до самого неба. Плотный дым, что навис над Днепром, так и не давший заблестеть вечерним звездам, едва не закрыл насовсем коричневую луну. Цепочка из воинов продолжала сдерживать натиск простолюдинов, которые, кажется, готовы были броситься в огонь вслед за деревянными истуканами, а те пожирались пламенем под несмолкаемые стоны и вопли. Лишь только огромный почерневший Перун все еще стоял в середине самого большого костровища, не желая рассыпаться на угли, олицетворяя своей крепкостью противостояние новому Богу. Звяга иным умом, нежели все, понимавший резные изделия, только продолжал удивляться, чем же пропитывали эту деревянную глыбу, раз ее так долго не берет огонь. Он не верил в чудотворную силу истуканов, а также в скуфети, поскольку сам изготавливал такие же. Но сейчас ему до боли жалко было труда неизвестных мастеров. Понятное дело, умельцу всякий раз приходится расставаться с тем, что он создал – либо за деньги, либо подчиняясь приказу. Но ведь греет же душу мастера осознание того, что изделие, хоть и за тысячу верст отсюда, но живет. Стоит на почетном месте, радует чей-то глаз, а то и укрепляет людскую веру. Но сейчас, в эту черную ночь старая вера сгорала в беспощадном огне, а для Звяги – сгорала кропотливая талантливая работа. Тут и бессонные недели, тут и слезы, и удача, на которую молятся мастеровые люди… А все – в пепел.

Тяжелый вздох пронесся над толпой, когда к костру подскакал княжеский сотник и вывалил из мешка несколько скуфетей.

– Вот, смотрите! – закричал он, поднимая над головой одну из них. – Не только скуфети знатных людей сжигаю, но и свою! – С этими словами он швырнул рамочку в пламя.

Синими, зелеными, потом фиолетовыми лентами занялась рамочка. Толпа охнула от такого дива и еще больше поверила в волшебство, которым была наделена скуфеть. Лишь только Звяга ничему не удивлялся, а спокойно кивал – горела краска. Да в последний раз любовался деревянными орнаментами, которым вот-вот предстояло исчезнуть в разыгравшемся огне. Сотник стал забрасывать в костер остальные скуфети, однако увидели люди, что руки у него дрожат, а на глазах выступили слезы.

– Ну вот и все. – Сотник рукавом вытер лицо и опять повернулся к толпе. – А теперь безо всяких скуфетей разбирайте и запоминайте, что я сейчас буду говорить. Завтра начнется новая жизнь!

– Это что за новая жизнь?! – послышалось из толпы. – В Днепре, что ли, топить будете?

Толпа разразилась злым хохотом.

– Не топить, а купать! – как можно суровее произнес сотник.

Говорил-то сурово, но проскальзывала неуверенность в его голосе. Еще бы – при пустых-то руках! Когда человек сам не очень-то верит, никаким криком дела не выправишь.

– Так князь велел! – продолжал сотник. – Новая вера приходит!

– Приходит? На своих двоих приходит или ее на телеге привезут? – опять послышалось из толпы.

– Это кто там такой языкастый? – Сотник вглядывался поверх воинских шлемов, пытаясь отыскать насмешника. Но глаза его, ослепленные костром, различали только силуэты на фоне чернеющей водной глади.

– Вот тебе раз! Всю жизнь купались, а теперь оказывается, что это – новая вера. Или, может быть, по-особому купаться заставишь? Задом, что ли, в воду заходить?

– Да нет, братцы! Теперь уж точно в мешках купать будут!

– Пусть сотник с себя начинает! А мы посмотрим, любо это или нет!

Насмешников было уже несколько. Толпа вновь разразилась хохотом. Воины зашевелились, догадываясь, что особо ретивых придется отыскивать и унимать. Однако хохот вдруг перешел в крик. И все из оцепления как один повернулись к костровищу. Со страшным треском один бок Перуна отвалился, упал и рассыпался в угли. Глаза у истукана закипели, запузырились и потекли черной струей, словно кровь. И тут, прорвав воинское оцепление, люди бросились спасать то, что осталось. Словно до этого не верили, что огонь может одолеть деревянную статую…