– Так… Это, кажется, господин Гусин… А это, если не ошибаюсь, Болгарин… Прекрасно, прекрасно… О-о, какой трофей! – Он поднял округлый потемневший предмет. – Голова Евгения Вагановича! Не узнаешь?
Голова была сильно изуродована, но распознать можно…
– Бедный Йорик! – Роман погладил обожженные волосы любимца публики. – Я знал его, Горацио! Человек бесконечно остроумный, чудеснейший выдумщик… Здесь были его губы… Где теперь твои шутки? Твои дурачества? Твои песни? Твои вспышки веселья, от которых всякий раз хохотал весь стол?
– Роман, уходим! Надо уходить!
Как бы в подтверждение этим словам послышался пронзительный вой милицейских мигалок.
– Интересно, как же они сюда подберутся? Такие пробки, – усмехнулся Руденко.
– Подберутся! Смотри, они выезжают на пешеходную часть! Сматываемся! Давай локоть, ты же еле ходишь. Выбрось дистанционники к чертовой матери!
– Нет, – замотал головой Руденко, убирая локоть. – Ты беги один, а я останусь. Иначе грош цена моей акции. Как честный, убежденный в своей правоте человек, я должен сдаться властям.
Вой мигалок усиливался. С Тверской и со стороны здания ТАСС сбегались зеваки. Но пока еще быстро растущая толпа боялась придвинуться к месту происшествия, оставляя Романа и Сергея как бы одних для встречи с милицейскими «фордами», которые уже мчались по тротуару.
– Беги, Садовников! Беги один! Береги скуфеть! Придет время, обязательно ею воспользуйся!
– Кто же мне эфирное время даст?!
– Для начала на кабельное телевидение прорвись. И там потихоньку, потихоньку… Но только во имя добра! Во имя добра! Обещаешь?
– Обещаю!
Сергей помог Роману сесть на лавку, а сам побежал по газону к театру Пушкина, в единственном направлении, где еще можно было раствориться в толпе… Однако каждый шаг давался все тяжелее и тяжелее. Ноги почему-то увязали в газоне. «Держите второго! Задержите его!» – кричали выскакивающие из машин милиционеры, обращаясь к гражданам. Тем временем ноги проваливались уже по самую щиколотку, потом по колено… «Да это болото! – в отчаянии подумал Сергей. – Откуда на Тверском бульваре болото?!» Но когда он провалился уже по самый пояс и грянул хор из лягушек, собравшихся вокруг, то все понял. Это был сон.
Привычная домашняя обстановка. По комнате распространяется слабый свет от настольной лампы с опущенным плафоном. За столом сидит Руденко и через увеличительное стекло рассматривает бумаги. Настенные бабушкины часы с маятником показывают полтретьего ночи.
– Неспокойно ты спишь, – произнес Роман. – Но литературно. Шекспира цитируешь.
– Я? Шекспира? – Сергей присел на диване. – А что именно?
– Монолог цитировал про бедного Йорика из «Гамлета».
– Нет, это ты цитировал в моем сне…
– Да? Что-то интересное приснилось?
– Интересное… Подожди… А скуфеть? Владимировская скуфеть нам не приснилась?
– Скуфеть не приснилась. Вот она. – Роман показал на листки, что лежали перед ним. – Это наяву. И вчерашняя пальба в Кузьминском парке тоже наяву. И наружное наблюдение, которое теперь за твоей квартирой установлено, тоже наяву.
– Окна зашторил ты?
– Я.
– Не поймешь, где хуже… Во сне или наяву…
Сергей сходил в ванную, умылся, взял стул и подсел к Роману.
Ночью, при ламповом освещении, чертежи с причудливыми орнаментами и укрупненными фрагментами, распределенные на трех пожелтевших листочках, казались еще более загадочными и магическими, нежели вечером, когда они впервые предстали пред ясны очи друзей из разлетевшейся апоковской папки.
– Работа мастера Звяги, – торжественно прочитал Роман. – Смотри, какая прелесть! Глаз не могу оторвать. И все, все указано стрелочками, какая полоска каким цветом. Даже сейчас, не раскрашивая, могу вообразить, что это будет за чудо, если воспроизвести в цветах… Что там Полянский говорил? В те времена уже умели изготавливать флуоресцентные краски?
– Да, флуоресцентные. Есть такая версия.
– Все. Теперь нет сомнения, что весь сыр-бор вокруг наших персон устроил Апоков, чтобы вызволить папку с чертежами скуфети. «Мессия», мать его!
– Ты думаешь, он не сделал копии?
– Думаю, что нет. Иначе бы не гонялся за папкой. Еще полагаю, что его подвело высокое самомнение – дескать, никто кроме него, не способен догадаться об истинных свойствах скуфетей и возможностях генетической памяти. Это, кстати, нам в плюс.
– Почему он так поздно спохватился? Два года ведь прошло с тех пор как вы расстались.
– Не знаю, – пожал плечами Роман. – Дело происходило в его кабинете. Его постоянно отвлекали звонками, а я пребывал в каком-то расстроено-рассеянном состоянии. Обмен папками произошел случайно. Перед этим он еще удивлялся тому факту, что у нас одинаковые папки с солнышком в уголке… Свою-то он считал эксклюзивной. Потом он убрал папку в сейф, как выяснилось позже, мою. Запер сейф аж на три замка. И, видимо, очень долгое время к ней не возвращался.
– Папки внешне не отличались?
– Практически ничем, разве только содержимым. В моей папке были листы с раскадровкой. А в его – чистая бумага с лейблом «Видео Унтерменшн», если не считать, конечно, того, что было спрятано под облицовкой. Я уже дома спохватился, хотел было вернуть назад раскадровку, но поздно. К тому времени плевок в рожу уже был произведен. А после такого, сам понимаешь, не разговаривают.
В этот момент Сергей почувствовал, как участилось его сердцебиение, ему показалось, что рамку мастера Звяги, от которой он сейчас не мог оторвать глаз, он уже видел раньше. Когда-то давно-давно…
– Мне показалось… – произнес Сергей.
– Что показалось?
– Что я ее уже видел, эту рамку…
– Во! И мне тоже, – как-то не по-доброму осклабился Роман. – Только не мы с тобой ее видели, Сережа, а наши далекие-далекие предки, которые жили аж во времена Владимира Красно Солнышко. Они видели эту скуфеть, благоговели перед ней, может быть, боялись к ней прикоснуться, а может быть, наоборот – желали заполучить. Информация записалась в генах, а потом передавалась из поколения в поколение.
– Почему же профессор Полянский не додумался до всего этого? Такое сокровище под боком…
– Полянский только на уровне исторических знаний понимает свойства скуфетей и их значение в славянском язычестве. – У Романа был готовый ответ. – Но он не верит в генетическую память. И к самим рамочкам полностью равнодушен, поскольку является чистокровным евреем. В еврейской религии никогда не было таких атрибутов, как рамочка, тем более с соотношением тридцать шесть на двадцать четыре, вот и не «зацепила» наша скуфеть господина Полянского. Кстати, проясняется ответ на вопрос, почему чистокровные евреи меньше верят телевидению и, следовательно, больше диссидентствуют. А вот в родовом древе нашего армянина Александра Апокова, как я теперь догадываюсь, наверняка есть и славянская составляющая. Она-то и помогла ему «почувствовать» скуфеть и сделать правильные выводы. Вот так.