Но и прямая вина полевого игрока, особенно молодого, не вызывала гневную реакцию именитого вратаря. Владимир Рыжкин, Александр Соколов, Владимир Кесарев могли на виновника нашуметь, Лев Яшин или Борис Кузнецов – никогда. Лев только посмотрит на бедолагу с грустью, но пониманием, да крикнет: «Ребята, играем!» и виноватые вместе с правыми как на крыльях несутся вперед. В матче 1959 года с «Зенитом», когда ленинградский защитник Владимир Мещеряков съездил юному Толе Коршунову по ногам, тот ненадолго отошел назад зализывать раны, физическую и моральную, и в какой-то момент неудачно откатил мяч Яшину: перехват Бориса Батанова привел к нечаянному голу. Но спокойная реакция на нелепый промах и знакомый призывный клич вернули команде самообладание и вдохновение, а с ними и убедительное преимущество – 4:1. К себе лидер команды относился заметно строже.
Глядя на Яшина сразу после пропущенного гола, внимательный наблюдатель безошибочно понимал, как он недоволен собой, как страдает. Но эти вжатые плечи, опущенная голова, ссутуленная походка уже через считанные секунды сменялись выпрямленной фигурой, свежими движениями, новой энергией, потому что игра на этом не кончалась и надо было выправлять положение. Самоосуждение, однако, зачастую возобновлялось позже, особенно ночью после игры, пока не поглощалось новыми тренировочными буднями. Обостренное восприятие собственных оплошностей не проходило бесследно. Взваливая на себя многие грехи, свои и чужие, он изводил свои нервы вдвойне.
Чувство вины за пропущенный мяч, застряв где-то в глубинах сознания, могло вернуться к Яшину и спустя годы. Через много лет после наделавшей шума победы сборной СССР над чемпионом мира – командой ФРГ (1955) он приписывал себе по крайней мере один пропущенный мяч, хотя дотошные немецкие и другие зарубежные эксперты давно сняли с него эту вину доскональным разбором результативного удара Ханса Шефера. Пробитый под очень острым углом, это был, оказывается, чуть ли не первый в серьезной международной практике сильно подкрученный мяч, направленный под острым углом. Но Яшин все равно стоял на своем, полагая, что был обязан встретить готовностью и такое коварное новшество.
Самую болезненную рану за все два десятка лет в футбольных воротах нанесла ему злобная реакция болельщиков, когда он был назначен главным ответчиком за досрочный вылет сборной СССР с чилийского чемпионата мира 1962 года. К злобе людей, позволивших охмурить себя этим верховным приговором, был совершенно не готов.
Вся команда отправлялась из Чили в удручающем настроении, но, пожалуй, один Яшин корил себя персонально. Впрочем, как обычно. Собравшаяся в аэропорту Сантъяго толпа местных фанов, хоровыми здравицами и самодельными плакатами славивших вратаря, в их глазах непревзойденного, не внесла успокоения в мятущуюся душу. Но каким контрастом выглядела во Внуково агрессия группы отечественных болельщиков, явившихся в «аэропорт прибытия», несмотря на ночное время, чтобы засвидетельствовать свою ненависть. Они не остановились перед хулиганством, когда кто-то даже пытался ударить недавнего кумира. Яшин был потрясен. Именно там, в аэропорту, впервые услышал, что кругом виноват он и только он.
Поношение продолжалось на стадионе перед первым домашним матчем, даже до появления на глазах зрителей. Не успел диктор произнести его фамилию при объявлении состава «Динамо», как раздался оглушительный свист, продолжавшийся при выходе из тоннеля и любом касании мяча вратарем. Обычно шум трибун был для Яшина неразличим, а тут он явственно уловил визгливые выкрики: «С поля!», «На пенсию!», «Яшин, иди нянчить внуков!» Обструкция повторилась и во второй игре, и в третьей. Злыдни начали распевать на трибунах издевательскую песенку: «Леву в Чили научили, как стоять разинув рот…»
Никакого покоя не было и дома. Чего он только не натерпелся – находил в почтовом ящике подметные письма, выслушивал угрозы по телефону и звон разбитого окна, видел грязные ругательства, нацарапанные на корпусе автомобиля. Каково было выносить человеку всю эту вакханалию ожесточенности! Хотя позже мне вспомнилось вдруг и сальниковское «Лева же человек понимающий!»: судя по интервью для календаря-справочника «Футбол. 1979», он пытался амнистировать неблагодарных болельщиков («На людей я не в обиде – их тоже можно понять»). А тогда, униженный и оскорбленный, Яшин хотел было все бросить к чертовой матери, покончить с футболом раз и навсегда. Но все же одумался: как можно вот так, вдруг, на полуслове оборвать дело, или, скорее, любовь всей жизни?
Яшин нашел понимание в лице динамовского тренера той поры, матерого футбольного волка Александра Семеновича Пономарева. Тот счел нужным даже заглянуть к нему домой, чтобы на пару с Валентиной лишний раз успокоить издерганные нервы чуть ли не «распятого» вратаря. Яшин уже от людей шарахался, бирюком, по собственным словам, сделался. Александр Семенович посоветовал скрыться из Москвы, найти успокоение где-то в глуши. Лев лечил себя любимой рыбалкой. Мало-помалу отходя от невыносимых душевных мук, в один прекрасный, действительно прекрасный летний день вдруг сорвался с места «временного пребывания», сел в свою «Волгу», помчался в Москву и направился прямо на «Динамо», к Пономареву:
– Хочу играть!
– Давай, раз хочешь, приступай к тренировкам.
Чтобы не произошел рецидив нервного срыва, Пономарев поначалу избегал выпускать его на поле в капризной Москве. Яшин появился из «небытия» в Ташкенте, потом в Ленинграде и Тбилиси. В столице же 33-летнему ветерану приходилось снова начинать с дублирующего состава – как в молодости трястись в неказистом автобусе по раздолбанным дорогам Подмосковья, где в то время обычно выступал дубль, после стадионов-гигантов в иноземных мегаполисах вернуться на примитивные стадиончики с деревянными лавками, вытоптанными полями почти без травы и тесными раздевалками без горячей воды.
Еще раз добрым словом надобно помянуть Александра Семеновича. Он наставлял своих защитников: «Берегите Леву, не давайте бить – к нему обязательно должна вернуться уверенность». И она вернулась. Но чего это стоило – чтобы окончательно войти в норму и появиться на поле в Москве совершенно успокоенным, пришлось ждать и терпеть с июня до начала сентября. Затяжного стресса такой силы, как жарким летом 1962-го, Яшин больше не испытывал, но моральных ударов помельче, копившихся, чтобы взорваться позже необратимой потерей здоровья, – сколько угодно.
Новая напасть подкралась уже на следующий сезон, невзирая на то, что он был самым удачным, самым громким в карьере. Конфузом для недоброжелателей, спешивших отправить «старика» на покой, обернулся 1963 год, когда большинство игр за «Динамо», как мы уже знаем, Яшин отстоял без голов и даже тени нареканий. Его нехотя вернули в сборную, но в сентябрьской встрече с Венгрией (1:1) произошла осечка (не среагировал на катящийся низовой мяч), пропущенный гол дал повод для отстранения от очень важного матча на Кубок Европы с Италией. В Москве ворота защищал Рамаз Урушадзе, готовился он и к ответной игре в Риме.
Зарубежная печать никак не могла взять в толк, почему Яшин вынужден был уступить свое законное место в сборной СССР, да еще совершенно незнакомому дебютанту. Комментаторы терялись в догадках – от «казни за неудачу в Чили» до чудачества нового тренера сборной Константина Бескова. Тот на пресс-конференции перед московским матчем, отвечая на вопрос корреспондента итальянской «Гадзетта делло спорт», лукаво объяснил отсутствие Яшина его физической и особенно нервной перегрузкой в чемпионате страны. Игроки сборной СССР шушукались между собой, что, видно, «Лева выдохся», некоторые из них предрекали, что его время кончилось. Во всяком случае, Яшин не привлекался к тренировкам, даже не показывался на базе. И вдруг как гром среди ясного неба: Яшин едет в Лондон на «матч века» играть за сборную мира. И возвращается оттуда на коне. Валентин Иванов мгновенно реагирует репликой Виктору Шустикову: