Хотя о чем это он? О какой борьбе? Все происходит по воле Божьей!
Венцель Марцел отпил вина и стал ритмично покачивать головой. И хотя он не был знатоком музыки и совсем не чувствовал ритма, музыка доставляла ему огромное удовольствие. Его дочь играла на лютне и божественным голоском пела какую-то старую и добрую балладу.
Не зря. Ох, не зря Венцель Марцел пять лет назад нанял странствующего миннезингера. Тот, правда, ел за двоих и мог выпить бочку пива, но свою музыку и стишки о благородных рыцарях и прекрасных дамах исполнял с удивительным мастерством. Этому он и обучил тогда еще маленькую Эльву. И хотя Венцелю Марцелу было жалко тратиться на эти благородные развлечения и на долгое обучение, сейчас он был счастлив, что все же переборол свою врожденную скупость. Да, как чарующе играет дочь! А как мило поет! Кто перед этим устоит? Наверное, даже сам император пал бы к ногам Эльвы, а не только какой-то барон Гюстев фон Бирк. Или теперь его называть графом? Нет, пока ему не стоит знать о привалившем счастье – о том, что он стал владельцем замков и земель. Пусть пока слушает балладу о благородном рыцаре Роланде, павшем в битве с сарацинами, сладостную пастораль [64] о страстной любви пастуха и пастушки или простенькую сельскую песенку о полях и лугах.
Он должен отдать свое сердце милой Эльве, а ее отцу – возможность правильно распорядиться наследством умершего графа.
Вот только бы не выплыла на поверхность пропавшая невеста. Пропала, так и пропала. Чего ей выплывать? И зачем? Ведь несколько дней после того, как молодой рыцарь пришел в себя, Венцель Марцел и вторивший ему лекарь Хорст убеждали барона, что он действительно видел у костра свою невесту Имму. Падшую невесту. Только сошедшая с ума могла прибиться к флагеллантам, только омерзительная грешница могла участвовать в свальном грехе, что устраивался еженощно, только наказанная Господом могла впустить в себя смертельную болезнь – сифилис. Это подтвердил лекарь Хорст. Он сам осматривал сектантов и был убежден, что все те, кто грешил в ночных оргиях, были больны этой второй после проказы страшнейшей болезнью.
Впрочем, многие лекари при любых сомнениях приговаривали больного к сифилису, следуя правилу «In dubio suspice luem» [65] .
Да и где искать эту невесту? Тем более среди океана чумы. И зачем? Чтобы коснуться прогнившего тела и не иметь наследника?
И пусть молодой рыцарь несколько дней проплакал и не хотел никого видеть. Это прошло. Ведь рядом, ничего не желая и не навязываясь, все же была Эльва. А как она ухаживала за раненым рыцарем! Кормила его из белых ручек, меняла ему повязки и даже выносила за ним ночную вазу. Постепенно молодые разговорились. И вот уже второй день из спальни доносится сладкий голосок милой Эльвы. Она читает ему поучительные книги, поет и просто беседует. Уже несколько раз раздавался веселый смех Гюстева. А после того, как он согласился принять горячую ванну, Венцель Марцел твердо убедился, что рыцарь готов пойти на все, о чем попросит его спасительница.
Очень скоро барон (или все же лучше граф?) не сможет обходиться без нее. И тогда он падет ей в ноги.
А Венцель Марцел? О, он будет рад. Какой добрый отец не желает счастья своей дочери? Да и самому себе.
– Отец! Смотри, отец!
Бюргермейстер едва не поперхнулся вином, услышав громкий возглас дочери. Он тут же поспешил на ее голос и увидел Эльву и молодого рыцаря, спускающихся по лестнице под руку.
– Отец, наш гость уже твердо стоит на ногах. Он почти здоров, – со счастливой улыбкой сообщила девушка.
– И это только благодаря вам, – тоже улыбаясь, сказал фон Бирк, который не отрывал глаз от своей спасительницы. Хотя благодарность относилась и к самому бюргермейстеру.
– Хвала Господу, дети мои… – Лицо Венцеля Марцела светилось от счастья. Особенно ему были приятны собственные слова «дети мои».
– А почему непрерывно звонит колокол? – спросил молодой рыцарь.
– Так ведь чума… – бюргермейстер развел руками.
– Да, проклятая чума. Наверное, мне придется надолго задержаться у вас.
– Если угодно Господу, то и на всю жизнь. – Венцель Марцел засмеялся и подмигнул дочери.
Эльва смутилась и прикрыла лицо ладонью.
Гюстев взял ее руку в свою и с нежностью поцеловал.
– А теперь можно выпить и вина! – воскликнул счастливый отец.
Гудо потрогал свой синий плащ. Ткань была еще влажной, хотя за ночь должна была высохнуть. Палач присмотрелся и еще раз убедился, что пятна крови за две стирки почти полностью исчезли. Этой ночью он почти час полоскал и мял его руками. И хотя плащ несколько утратил свой цвет, теперь он был чист и от крови, и от чумы.
Адела и дочь только что закончили обед и запили еду кувшином молока. Теперь уже женщина могла вставать и помогать Гудо готовить пищу. Она даже несколько раз посмотрела ему в лицо, и палачу показалось, что гнев и страх в ее глазах исчезли. Или, во всяком случае, где-то глубоко спрятались.
Она даже попыталась усмехнуться, когда Гудо сказал, что рад тому, что платья как нельзя лучше подошли и Аделе, и Грете. Правда, туфельки оказались немного велики. Но это не страшно. Будут еще и другие, к зиме. Когда же у дочери вырастет ножка, можно будет подобрать сапожки.
Гудо сел за стол и взял в руки иглу и тонкую шерстяную нить. Он облизал конец нити и, выставив ушко иглы на просвет, попытался протянуть через нее нить. Конечно же, с первого раза ничего не получилось. Палач посмотрел на свои грубые руки и криво улыбнулся.
Адела, повозившись у очага, села рядом с дочерью на кровать и, подперев голову руками, уставилась на хозяина дома.
– Мы уже здоровы?
Гудо вздрогнул, и нить опять прошла мимо ушка. Она говорила с ним. Говорила!
Палач отложил швейные принадлежности и попытался по-доброму улыбнуться.
– Уже прошло десять дней, как вы в этом доме. Если за это время вы не умерли, значит, здоровы.
Она не продолжила беседу. И Гудо не знал, что сказать. Поэтому, выждав некоторое время, он опять взялся за иглу.
– Как мне называть тебя? – опять спросила Адела.
– Гудо. Мое имя Гудо, – с волнением произнес палач и почувствовал, как в его руках появилась дрожь.
– Я помню тебя, – в голосе женщины опять зазвучала печаль.
Гудо вздохнул.
– Ты помнила другого человека. Того уже нет. Освободи свою душу и сердце.
– Ты спас нас. А что с теми, кто жил с нами?
– Они все мертвы. Чума никого не щадит.
– Значит, мы с Гретой остались одни. – По щекам женщины потекли слезы.