– Нет, нет! – горячо воскликнул палач и тут же осекся. – Главное, что вы живы.
– Я просила Бога и добрых ангелов, чтобы они убили тебя…
– Таких просьб было много. Но Господь продлил мою жизнь, чтобы я спас ваши.
– Нам нечем тебя отблагодарить, – вздохнув, сказала Адела.
– Лучшей благодарности, чем та, что вы рядом, мне и не нужно…
Гудо почувствовал, как его грудь стала наполняться волнением. Он поднялся и, прихватив нож и тонкую дощечку, вышел из дома.
Палач быстро взобрался на холм и долго сидел, опустив голову. Тысячи мыслей и сотни разрозненных воспоминаний едва умещались в его огромной голове. Безумные глаза голодного отца, пьяный хохот наемников, скрежет оружия на поле битвы, рыдающая девчонка под ним, холодный голос Гальчини, люди, казненные и подвергнутые пыткам, бюргермейстер, Эльва, Патрик, лесопильня, изнуренные флагелланты – все это перемешалось, заставив сердце бешено биться, а мысли лихорадочно метаться.
– Все! Стоп! – громко воскликнул Гудо, проваливаясь в темную пропасть подсознания.
Когда палач почувствовал, что разум, сердце и душа освободились от печальных гостей, он был немало удивлен. Ему казалось, что он долгое время лежал в беспамятстве. Но это было не так. А может, и так. Все, что терзало его изнутри, на некоторое время покинуло тело, хотя само тело жило. Мало того, теперь он держал в руке выструганный меч, а на его коленках было много стружки и щепок.
Удивленный и даже обеспокоенный случившимся, Гудо поднялся и осмотрелся. День близился к концу. В лагере Альберта, как всегда, дымили костры. Гулявшие за стенами города горожане спешили к закрывающимся воротам. Птицы возвращались в гнезда, а где-то в глубине леса трубил олень.
Гудо словно с похмелья поплелся домой. В голове звенело от пустоты. Даже войдя в дом, он не сразу понял, что к чему. Он даже не понял, зачем протянул дочери игрушечный меч и почему его девочки рассмеялись при этом.
Он стал приходить в себя только после того, как подошел к столу и взял в руки свой синий плащ, умело сшитый женщиной.
* * *
Гудо насадил маленькое колесико на ось и еще раз оценил свою работу. Вышла очень удачная игрушечная повозка. Он повертел ее в руках и протянул стоящей у стола Грете. Девочка улыбнулась и прыгнула к матери на кровать. Теперь они уже вместе любовались мастерски сделанной игрушкой. Здесь же, на кровати, лежали вырезанные из дерева ослик, не виденный никогда Гретой слоник и свирель, которую девочка тоже видела впервые.
– Сегодня я принесу еще яблок. Грета, ты любишь яблоки?
– Люблю, – звонко ответила девочка и положила голову на плечо матери.
– Гудо, а ты мог бы принести моток шерсти и сделать спицы? Я бы связала шапочку для Греты и чулки для нас.
Адела приподняла голову и с надеждой посмотрела на мужчину.
«Для нас…» – подумал Гудо и прикусил нижнюю губу.
– Принесу, обязательно принесу.
– Гудо, а мы могли бы и этой ночью сходить на озеро?
– Это не озеро. Это запруда. Ее выкопали в начале лета.
– Грета бы побегала там и побросала камешки в воду.
– Если все будет спокойно, мы пойдем вместе.
Девочка заулыбалась и поцеловала мать.
– Я хотела сварить мясную похлебку, но проклятая крыса стащила кость. Прости, я не доглядела. – Адела виновато улыбнулась.
– Я накажу эту старую воровку. Мы из нее сварим похлебку.
Грета скривилась и вопросительно посмотрела на мать.
– Гудо шутит, – сказала Адела и нежно погладила дочь по голове.
Палач улыбнулся и согласно кивнул. Он посмотрел на свои полки и решил проверить, что у него еще есть в запасе. Но едва он подошел к ним, как из-за двери послышался голос:
– Эй! Выходи! Тебя требует бюргермейстер.
Гудо почувствовал, как кровь прилила к вискам. Он с тревогой посмотрел на Аделу и медленно поднялся. Ему совсем не хотелось оставлять одних своих милых девочек.
– Я… Я вернусь. Скоро вернусь. У нас будет другая жизнь. Верь мне.
Гудо набросил на себя плащ и, печально опустив голову, вышел.
В десяти шагах от дома стоял стражник и неизвестно чему улыбался. Палач положил руку на меч и с ненавистью посмотрел на пришедшего.
«Может, просто выбить ему зубы? – с тоской подумал Гудо. – Но в чем его вина?»
– Пошли, – коротко бросил господин в синих одеждах и заметил, как стражник таращится, пытаясь что-то разглядеть за его плечом.
Гудо оглянулся и совсем пал духом. На ступенях его дома, положив руки на плечи дочери, стояла Адела. Палач тихо застонал и легонько толкнул в плечо стражника.
– Пошли. И помни: ты ничего не видел.
Стражник пожал плечами и пошел за широко шагающим Гудо.
– А мы не в город, – сообщил он, заметив, что палач свернул к воротам. – Бюргермейстер ждет тебя в лагере Альберта. Точнее, в лесу, за лагерем.
– И что он там делает?
– Грустит над мертвой девчушкой, – почесав бороду, ответил стражник.
Палач тяжело посмотрел на сопровождающего и с грустью промолвил:
– Господь, кажется, от нас отворачивается.
Лагерь Альберта почти опустел. Мужчины, женщины и их дети собрались в пятидесяти шагах от крайней повозки лагеря, возле густых зарослей волчьей ягоды. Гудо с трудом протиснулся сквозь толпу и подошел к бюргермейстеру. Тот стоял, склонив голову, и слушал взволнованного Альберта.
– Чем же дитя провинилось? За что Господь так жестоко ее наказал? Какой человек… Нет. Только зверь способен на такое.
– Ума не приложу, – честно сознался Венцель Марцел. – У нас такого никогда не случалось. Ну, были убийства. Но детей не убивали. Это точно.
Затем он поднял голову и увидел Гудо.
– А, это ты… Ты должен во всем разобраться. Посмотри, что и как.
И бюргермейстер указал рукой на лежащее в пяти шагах тело, полускрытое ветками кустов.
Гудо кивнул и подошел к мертвой девочке. Он опустился возле нее на колени и долго не решался взглянуть на мертвую. Наконец он пересилил себя и стал внимательно осматривать лежащую на спине обнаженную девочку, которая на год или два была старше его Греты. Затем он встал и подошел к бюргермейстеру и Альберту.
– Ее убили ножом в сердце. Сегодня утром. Вначале придушили. Потом надругались и вонзили нож. Больше мне нечего сказать.
– О Господи милосердный, – застонал Альберт.
– Мои бюргеры этого не могли сделать, – уверенно произнес Венцель Марцел. – Это или твои люди, или селяне. А может, кто-то прошмыгнул через карантин.
– Все мои люди – семейные и добрые христиане. Они не могли такого учинить.