Маркус тронул поводья, отъехал туда, куда приказал отец. «Сколько их там? – подумал он. – Больше, чем нас, или меньше? Про то, что у нас при себе серебро, они не знают, а телега пустая. Может, и не случится теперь ничего».
Так они и застыли на дороге: двое верховых, четверо возле телеги, напряженно глядя, как катится по дороге желтый ком пыли, в котором едва проступают серые, будто сотканные из дыма силуэты всадников.
Двое… Трое… Пятеро… Слышно уже, как выбивают дробь копыта коней.
– Так, может, нам первым стрельнуть в них? – перекосив лицо, спросил Отто Райнер. – Если уж драки не миновать…
Шестеро… Семеро… Семеро!
Якоб Эрлих провел рукой по бороде, высматривая среди всадников главного – офицера. С ним разговор вести, а если к драке дело обернется – его же первого и бить.
Всадники уже близко, пыль не закрывает их, можно рассмотреть каждого.
Вожак – это, пожалуй, тот, что впереди. С непокрытой головой, в кирасе, с алой, кровяной перевязью поперек. Рядом с ним еще двое, в кирасах и шлемах. Те, что следом, – в шляпах с красными лентами, с короткими пиками через седло. Флага при них нет, но и без флага понятно – имперские солдаты. Известно: в каждом войске, чтобы отличать своих солдат от чужих, придуман особый знак. У имперцев – красная заплата на куртке, лента или красная перевязь. Испанцы нашивают на одежду алый косой крест, баварцы носят бело-голубые шарфы.
Пожалуй, еще минута, и будут здесь, больно быстро скачут. Маркус отвел глаза в сторону, посмотрел, виден ли еще Гервиш. Нет, не виден. Скрылся за холмом, не то что домов – башенки колокольной не разглядеть. Подходит к краю дороги лес, шелестит сухая трава. Если перебьют их сейчас – никто не узнает.
Солдаты были уже совсем близко. Впереди, обогнав остальных, несся всадник в стальном шлеме и с пистолетом в руке. Приблизившись, направил руку с пистолетом на Якоба Эрлиха и дернул поводья, останавливая коня. Шестеро других тоже придержали лошадей и стали объезжать телегу с двух сторон.
– Кто и откуда? – выкрикнул первый всадник. Разгоряченная лошадь играла под ним, резво переставляя тонкие, точеные ноги. Добрая лошадь. Только жалко ее – на войне искалечат да изрежут потом в суповой котел…
Якоб Эрлих коротко махнул рукой, дал остальным знак: молчите, мол, буду сам говорить.
– Я старшина кленхеймских свечников, и со мной провожатые.
– Что за… – выругался солдат, подъезжая ближе. – Из какой, спрашиваю, деревни?
– Кленхейм – город, а не деревня. В нескольких милях отсюда.
Солдат переглянулся со своими, ощерился зло, с угрозой:
– Не слышали мы про такую деревню – Кленхейм. Брешешь, старик!
Другие конные тем временем растянулись в полукруг, не таясь, потянули наружу пистолеты, щелкнули замками. Вильгельм и остальные, что стояли рядом с телегой, выставили вперед стволы аркебуз.
– Я говорю правду, – чуть нахмурившись, ответил цеховой старшина. – Были бы вы из наших мест, так знали бы. Про Кленхейм здесь каждый слышал. Мы – честные люди.
– Как же… – насмешливо протянул солдат. – Честные люди не шатаются по дорогам, сидят себе дома. А вы, погляжу, или бродяги, или разбойники. А может, и шведские шпионы…
Эрлих прищурился.
– А кто ты такой, – тихо осведомился он, – чтобы судить об этом? По мне, так солдаты не нападают на мирных людей. Так, должно быть, поступают только безбожники-турки, но никак не честные христиане. Или ты не почитаешь Христа?
– Ах ты, гнилой выкидыш! – выпучив глаза, заорал всадник. – Как ты смеешь, мразь, сын раздолбанной шлюхи!..
Он неожиданно замолчал, а затем совершенно спокойно, даже безразлично, произнес:
– За твою дерзость мы тебя повесим. Вниз головой. Что скажешь?
Эрлих лишь пожал плечами:
– Разве можно что-то возразить столь мудрым и храбрым господам? Хотите вешать – вешайте. Знайте только, что совершаете смертный грех, раз убиваете невиновного.
А сам незаметно шевельнул рукой, Маркусу и остальным знак подал – готовьтесь.
– За грехи пусть с меня святой Петр спрашивает, – издевательски ответил всадник. – Хорошо, что ты не возражаешь.
– Постой-ка, Филипп, – произнес офицер. – Сдается, он и вправду честный человек.
– Посмотри на них, Мартин, – поигрывая пистолетом, ответил тот. – Что они делают здесь? Куда направляются? Кто поручится, что ночью они не перережут глотки каким-нибудь бедолагам или не ограбят деревню?
– Что ж, справедливо. Не знаю, кто ты, путник, но если ты не скажешь правды, то нам действительно придется тебя повесить.
Эрлих медленно повернулся к офицеру. То был мужчина лет сорока, с бледно-голубыми глазами и насмешливым лицом. Волосы и борода его, серые, словно волчья шерсть, были аккуратно подстрижены, поверх черной кирасы расправлен чистый кружевной воротник.
Офицер разглядывал Эрлиха с любопытством, словно картинку в книжке.
– Так куда вы направляетесь?
– Возвращаемся домой из Гервиша.
– Что понадобилось в Гервише?
Эрлих чуть помедлил с ответом. Офицер спрашивает неспроста. Если ездили торговать, а телега пустая – значит, и деньги при себе остались… Нельзя, никак нельзя, чтобы он догадался про серебро. Нельзя себя выдать.
– Хотели потолковать с тамошним старостой, – ответил он наконец. – И, если повезет, взять несколько мешков муки в долг. Нужно как-то прожить до следующего урожая.
Офицер объехал вокруг телеги, все ощупывая своим цепким взглядом. Плавные, неторопливые движения, уверенная, спокойная сила.
– В долг… – задумчиво протянул он. – В нынешние времена хлеб тяжело достать и за деньги, не то что в долг.
Остальные всадники переглянулись между собой.
– Мне незачем лгать, – с достоинством ответил Эрлих. – А гервишский староста – мой давний знакомец, мы с ним и не такие сделки заключали в прежние годы. На него последняя надежда была.
Офицер насмешливо кивнул. Подъехал к Эрлиху почти вплотную, чуть наклонился вперед:
– Деньги зашиты у тебя в поясе, верно? И сколько там? Полсотни монет? Или больше?
Эрлих смотрел ему прямо в глаза. Рука стиснула рукоять пистолета, палец лег на спусковой крючок. Кони всхрапывали и перебирали копытами, еле слышно звякала сбруя. Вильгельм Крёнер стоял у борта телеги, крепко сжимая ружейный ствол.
– Монеты у тебя в поясе, – повторил офицер, не сводя взгляда с цехового старшины. – Ведь так?
Его лицо было всего в нескольких дюймах от лица Эрлиха. Спокойное, обветренное лицо человека, привыкшего убивать.
Цеховой старшина выдержал его взгляд.
– У нас ничего нет, – упрямо повторил он. – Мы – мирные бюргеры. Возвращаемся к себе домой.