Так он и жил, недовольный судьбой, обиженный на своих богатых соседей – за то, что богаты, – обиженный на свою жену, которую считал неумехой и круглой дурой, недовольный детьми, которые не проявляли к нему должного почтения. «Беднякам дети, богатым деньги», – часто повторял он. Своего старшего, Ганса, башмачник тоже не любил, хотя тот, казалось, был образцовым сыном. Послушный, работящий, он не побоялся пойти в подмастерья к Фридриху Эшеру, взбалмошному и злому старику, от которого все в городе старались держаться подальше. У Эшера он проработал целых два года – до тех пор, пока сыну мастера, Альфреду, не исполнилось четырнадцать. После этого Ганса взял к себе мастер Брейтен. Он был доволен юношей и однажды, во время какой-то пирушки, которую устраивал цех, обмолвился, что готов оставить молодому Келлеру свою мастерскую, если тот, конечно, сможет пройти положенное испытание при вступлении в цех. Те деньги, что он получал за свою работу, Ганс отдавал матери, а в дни, когда в мастерской не было дел, всегда старался помочь ей по хозяйству. Бездельничать – в отличие от отца – он не любил.
Обиженный на всех и вся, Готфрид Келлер не переставал мечтать о том дне, когда судьба улыбнется ему и даст возможность разбогатеть. И когда он услышал, что в Магдебурге вербовщики нанимают солдат, то не раздумывая продал за бесценок запасы кожи и сделанные впрок заготовки и ушел прочь из города. Вместе с ним отправились Отто Юминген, Генрих Штайн и Андреас Эрлих. Они верили, что военная служба будет прибыльной и нетрудной.
Все деньги, что были в их семье, Готфрид забрал с собой, чтобы хватило на долгую дорогу. Жене он оставил лишь несколько медяков и строгое наставление: следить за детьми и молиться о том, чтобы его служба в солдатах прошла благополучно и он воротился домой невредимым и с тугим кошельком. С тех пор никто о нем ничего не слышал.
После ухода мужа Эльзе пришлось всем заниматься одной. Дети ее не слушались, Ганс был занят в мастерской Филиппа Брейтена и редко бывал дома. Мясо и пшеничный хлеб они теперь ели раз в год, на Рождество. От голода их спасал только маленький огород и небольшой пенсион, который стали выплачивать Эльзе из городской казны.
Трое братьев и двое сестер Ганса – самому старшему из них исполнилось девять, младшей – три – целыми днями носились по городу, словно стайка щенят. Грязные, в перелатаной одежде, с ввалившимися животами, они всегда были голодны. Часто залезали в чужие огороды и тащили оттуда все, что попадется под руку, – прежде чем заметят хозяева. Иногда, объединившись с детьми пьяницы Лангемана, уходили в лес, чтобы набрать орехов или ягод. Особой доблестью для них было разыскать на высоком дереве птичье гнездо и вытащить оттуда яйца.
Поиски еды занимали почти все их время и служили им основным развлечением. Но в иные дни, когда голод не подстегивал их, а матери не было поблизости, они придумывали себе игры, которые по большей части были довольно злыми: кидаться камнями в собак, набрать в соседском свинарнике навоза и вымазать им чью-то калитку или сделать еще что-то в этом же роде.
За это им часто попадало от других горожан. Им щедро отвешивали подзатыльники или даже могли высечь – разумеется, если успевали поймать. Фридрих Эшер однажды запустил в них кочергой и пригрозил, что в следующий раз оторвет «чертовым дармоедам» ноги. Бургомистр обычно смотрел на проделки Келлеровых детей сквозь пальцы. Но если ущерб, нанесенный детьми, был достаточно велик или же если жалобщик проявлял настойчивость, бургомистру приходилось накладывать на Эльзу штраф, который удерживали из заработка Ганса.
Теперь, когда Ганс лежал при смерти, а мать не отходила от его постели, присматривать за детьми стало совсем некому. Сами они понимали, что случилось большое несчастье, и от этого даже присмирели немного. Вряд ли дети жалели Ганса – он был для них таким же чужим, как и отец, пропавший несколько лет назад. И вряд ли они жалели свою мать, которая и раньше не особо занималась ими, а в последние дни вообще позабыла об их существовании. Но они чувствовали ту боль, которую переживали взрослые. Они путались под ногами у Магды Хоффман и все время старались заглянуть в комнату, где лежал их старший брат. Магде было некогда возиться с ними. Все, что она успевала, – варить им похлебку или кашу, которая в мгновение ока исчезала в их тощих животах.
На шестой день Ганс перестал стонать. Его лицо посерело, сухие губы приоткрылись. Он едва дышал. Каждые полчаса Клара Видерхольт подносила к его рту маленькое оловянное зеркальце, чтобы удостовериться, что юноша все еще жив.
К вечеру решили послать за отцом Виммаром. Но когда тот появился, в нем уже не было нужды. Ганс умер.
Клара Видерхольт отняла от его рта незамутненное зеркало и осенила себя крестом. Эльза Келлер посмотрела на нее, а потом, не говоря ни слова, встала перед кроватью Ганса на колени и приложилась губами к его тонкой холодной руке.
Сколько в Германии дорог? Сотни, может быть, тысячи. Они расплетаются каменной паутиной у городских площадей, кланяются резным башням соборов, испуганно смотрят на пушечные бастионы и рвы, а затем ловко и незаметно ныряют в тень крепостных ворот и бегут себе дальше, мимо деревянных предместий, мимо мельниц и колодезных журавлей, мимо полей, засеянных хлебом, и огороженных пастбищ, мимо сторожевых застав и шумных постоялых дворов, дальше, вытягивая круглую спину над реками и оврагами, дальше, за холмы, через лес, вслед за тающим на закате солнцем.
Скрипят по дороге колеса, чавкают солдатские башмаки, выбрасывают мокрую глину копыта коней. После римлян не прокладывали в Германии хороших дорог. Колдобины и бугры, грязные сырые ямы после дождя. С давних времен постановили: ширины дороги должно хватать ровно на то, чтобы могли разъехаться два встречных всадника. Два – и не более того. И редко где строили с тех пор шире.
Узкая, разбитая, грязная – дорога бежит вперед. В городе ее мостят камнем, в деревне – травой. Дождь умывает ее, солнце греет, луна поит молоком из кружки. А она бежит дальше, день и ночь, в сушь и в ненастье, поворачивая то вправо, то влево, с любопытством глядя по сторонам. Вот белые стены монастыря. Вот суровая каменная крепость. Вот пахнущий медом желто-розовый луг, над которым вьются шмели.
Дорога бежит вперед. Через серебряные рудники Саксонии и вересковые пустоши Люнебурга, через буковые леса Шварцвальда и изумрудные виноградники Майна, мимо холодных стен Вены и кельнских церквей, по затихшим площадям Гейдельберга, сквозь нарядные улочки Мейссена, мимо соляных шахт в Гарце – дальше и дальше. Из Эрфурта – в Кассель, из Брауншвейга – в Ганновер, из Бремена – в Мюнстер, из Кобленца – в Дюссельдорф…
Дорога бежит, вьется в траве желтой песчаной лентой и не замечает, как переменилась вокруг земля. Дым поднимается над литейными мастерскими, дым тянется от походных костров, дым стелется на месте сожженных деревень. Поля зарастают бурьяном, ветшают мосты, городские ворота захлопнуты наглухо. Настороженная тишина всюду. Обеднела, опустела земля…
Под толстой дубовой веткой ветер качает ноги повешенных. Вороны деловито вышагивают по широкому, пахнущему железом полю. Глядят из темноты лунные волчьи глаза.