Маркус жестом остановил его:
– Ничего, правила должны быть известны заранее. То, что мы возьмем на дороге, принадлежит Кленхейму. Думаю… думаю, мы имеем право удержать себе часть из добытого, чтобы прокормить себя и свои семьи. Но это касается только продовольствия. Деньги, лошади и оружие – исключительная собственность города, которую мы передадим в распоряжение Совета. Согласны? Хорошо. Теперь спать.
И он улегся на свое место, приладив свернутую куртку под головой.
* * *
Прошло три дня. Все ведущие в Кленхейм дороги были завалены, и завалены так, что через них вряд ли кто-то сумел бы пробраться.
Главное было впереди. Утром на небольшом пыльном пятачке перед домом Эрлихов собрались те, кто хотел вступить в отряд.
Первым стоял Петер Штальбе – косился на остальных, растерянно мял в руках шапку. Все было не так, не так, как он рассчитывал… Вчера, когда он, преодолев робость, решился сказать обо всем матери, она повисла у него на шее.
– Сынок, сыночек, – бормотала мать, и плечо Петера сразу сделалось жарким и мокрым от ее слез. – Не надо. Если тебя убьют, что станет со мной? Что станет с твоими сестрами? Не уходи от нас, Петер… Дурная это затея, страшная…
Петер гладил рукой ее сальные, плохо причесанные волосы:
– Матушка, вам не о чем тревожиться. Вы же знаете Маркуса, он умен, рядом с ним мне нечего бояться. Он обещал, что каждый из нас будет получать свою долю из общей добычи. У нас будет в доме хлеб – чего же еще желать?
– У Маркуса нет матери, – со злостью возразила Мария Штальбе, подняв к нему некрасивое, припухшее от плача лицо. – Пусть затевает что хочет, его некому будет оплакивать. Я – мать, и я не отпущу тебя.
Лени и Агата стояли в дверях и испуганно смотрели на брата. Вступить в разговор они не смели.
– Прошу вас, матушка, не стоит плакать и горевать, – говорил Петер, стараясь, чтобы голос звучал уверенно и спокойно. – В конце концов, мы же идем не на войну. Будем всего лишь собирать подать с солдат.
Мария с силой оттолкнула его:
– «Всего лишь!» «Подать!» Держишь меня за круглую дуру?! Для чего тогда вам оружие, для чего все эти приготовления? Отчего Маркус по три раза на день стоит на коленях в церкви? О чем он шепчется с Хагендорфом?
– Он предусмотрителен и…
– Он на убой вас ведет, как же ты не понимаешь… – Женщина всхлипнула и опустилась на рассохшийся табурет. – Глупые телята, что он хочет сделать из вас? Я знаю, как дурят головы молодым парням. Когда еще только началась война, сюда часто заходили вербовщики и многих сманили с собой…
Она промокнула глаза краем нечистого передника.
– Послушать их, так война – лучше воскресной прогулки. И жалованье, и добрые командиры, и слава в кармане. И слова-то какие говорят – честь, военное братство! А что на поверку? Возвращается из пятерки один, все нищие, злые. Вспомнить, какими были – веселые, рослые, работящие парни. А с войны приходят калеки и горькие пьяницы. Твой отец тоже хотел было с ними – я не пустила. Петер, Петер… – Она обреченно помотала головой. – Не слушай молодого Эрлиха. Пускай, что он умный. Умных и надо бояться – дурак, чай, никого, кроме себя, не обманет. Маркусу нужна слава, он на ваших плечах хочет забраться повыше. А ты у меня один… Если тебя ранят или…
Она зарыдала, закрыв руками лицо, и ее покатые дряблые плечи мелко тряслись. Петер присел рядом с ней, обнял, уткнулся лицом в ее подрагивающий затылок.
– Что же нам тогда делать? – бормотал он. – Работы в конюшне больше нет, батраком никто брать не хочет…
Мать повернула к нему голову, утерла слезы тыльной стороной ладони:
– С господином Шлейсом ты говорил?
Петер кивнул:
– Он не даст нам взаймы… И поденщики ему не требуются…
– А что господин бургомистр?
– К нему не подойти. Он сейчас не выходит из дому, даже в церкви не появляется…
Мария Штальбе поднялась с табурета, последний раз всхлипнула, успокаиваясь. Ее лицо теперь было собранным и серьезным.
– Я поговорю с господином Грёневальдом, – решительно сказала она. – Земли у него много, он может тебя нанять. А про Маркуса больше и заговаривать со мной не смей.
Сейчас, стоя перед крыльцом дома Эрлихов, Петер не знал, как себя повести. Признаться, что мать не пустила его, – значит выставить себя на посмешище. Но и принять клятву вместе со всеми тоже нельзя. Так он и стоял, высокий, черный, растерянный, без конца сдавливая пальцами свою протертую шапку.
* * *
Неподалеку от Петера стоял Альфред Эшер. Лицо у него было спокойное, холеные руки придерживали ствол аркебузы, светлые волосы едва заметно шевелились от ветра.
Он никому не хотел показать своего волнения. Наконец-то! Сегодня он примет клятву, станет одним из них!
Больше всего Альфред опасался, что отец запретит, и тогда ничего уже нельзя будет поделать. Фридрих Эшер был человеком до крайности упрямым, решения принимал быстро и почти не думая, но потом ни в какую не соглашался их изменить. Но на этот раз, выслушав сына, он хлопнул его по плечу и громогласно заявил:
– Отправляйся! Пусть видят, чего стоят наши цеховые парни!
Альфред, обрадованный, принялся рассказывать ему про придуманный Маркусом план, про то, как надежно они перекрыли дороги, как Маркус выбрал для засады место.
Отец слушал его невнимательно, потирал шею, отхлебывал пиво из кружки.
– Вот что, Альф, – произнес он наконец, – в этом деле ты должен показать себя. Городская шваль теперь задирает голову, смотрит на мастеров без всякого почтения. Пусть видят, что мы хороши в любой работе и умеем за себя постоять.
– Я все сделаю! – восторженно глядя на отца, воскликнул Альфред. – Вам не придется жалеть…
– Подожди, – скривил слюнявые губы Фридрих. – Дослушай. Показать себя надо, но и пули руками хватать не следует. Не лезь вперед всех, присмотрись. И слушай Маркуса – у него есть голова на плечах. Помнишь, как он расправился с теми солдатами? Держись рядом с ним, от этого будет польза.
– Спасибо, отец! – Юноша наклонился и благодарно припал губами к его волосатой багровой руке.
Сейчас, стоя перед крыльцом дома Эрлихов, Альфред без конца повторял про себя: «Я не подведу, не подведу».
* * *
Каспар Шлейс, сын лавочника Густава, тоже пришел вместе со всеми. Он старался держаться в тени и не вступать ни с кем в разговор. Беда была в том, что ему – как и Петеру Штальбе – не удалось заручиться родительским согласием.
Густав Шлейс – маленький, полноватый, словно вылепленный из хлебного мякиша, человек с печальным лицом и темными глазами – выслушал сына молча, ни разу не перебив, не задав ни одного вопроса. И лишь убедившись, что Каспар высказал все, и даже для верности спросив его: «Ты еще хочешь что-то добавить?» – сцепил пальцы рук, пожевал губами.