– Как вы себе это представляете? – вытаращилась на него возмущенно Варя. – Нас никто не приглашал. Его мать вообще не подозревает о неприятностях с картиной, а тут мы на пороге. Здрасти, извольте нас принять и радоваться.
И вообще, что это за всеобщая мания? Все желают лично познакомиться с Зелинским. Сперва Макар, теперь вот Даниил. Андрею Валентиновичу такими темпами скоро придется журфиксы для страждущих его увидеть устраивать.
– Варвара, да расслабьтесь вы, – укоризненно взглянул на нее Даниил. – Не будем мы впутывать маму в историю с картиной. Вы тоже искусствовед, знакомая Зелинского, у вас возникло затруднение по установлению подлинности и авторства, вы пришли к нему по-дружески проконсультироваться. И маме приятно, и ему спокойно, а нам сплошная польза.
– Вы записной враль и аферист, – поджимая сердито губы, заявила Варя, впечатленная подобной изобретательностью.
– Не забудьте сообщить мне, кто убил моего Дениску. И вообще, расскажите, чем все это закончится, – ворчливо потребовала Зоя Спиридоновна.
– Ну, разумеется, – поднимаясь с места, заверил ее Даниил. – А поварешку и подстаканник я все же заберу, если не возражаете. Хоть и пустячок, а все ж приятно.
Зоя Спиридоновна лишь криво усмехнулась.
Сентябрь 1919 г.
Федот Чугунов вразвалочку, уверенным революционным шагом отмерял улицы Петрограда. День прошел хорошо, урожайно. Пришили парочку контриков, навестили пять квартир, по которым были «сигналы». Потом зашли в кабак и выпили по стакану вынутой из-под полы царской водки.
Настроение у Федота было отличное. Вот что значит власть народа, вот он, народ, хлопал он себя гулко по груди крепко сжатым смуглым обветренным кулаком.
На улице уже стемнело, фонари почти не горели, наполовину разбитые, наполовину вывернутые, но Федот не боялся. Он был хозяином в этом городе, у него за пазухой лежал мандат. Он был членом самой грозной революционной силы! Он был чекистом.
Так он шагал, бодро и радостно, пока впереди и словно откуда-то сбоку не донесся резкий гулкий хлопок выстрела, потом еще один. Федот подхватился. В городе было неспокойно. Стрелять могли и свои, и чужие.
Выстрелы доносились из переулка. Узкий, зажатый приземистыми облупившимися домами переулок был слабо освещен одним фонарем, но его было довольно.
На тротуаре, растянувшись, лежал мужчина в добротном пальто, над ним стояла пьяная бандитская морда в кепке, другая такая же шарила за пазухой у покойника. Возле стены ближайшего дома, прижавшись друг к другу, с белыми от ужаса лицами стояли женщина с мальчишкой. Их держал на прицеле третий бандюга. Небрежно так поигрывая «маузером» и стоя к ним вполоборота.
– Ну, чо, Рыло, нашел чего?
Вот сволочи! – возмущенно выматерился бывший матрос Чугунов. На революционной временной разрухе наживаются! Порядок нарушают! Ну, ничего, сейчас я вас живо в расход пущу. И, набрав в грудь воздуху, наполнившись пролетарским гневом, расправил плечи, вжал в шею подбородок и, вытянув из кобуры револьвер, ступил в переулок.
Двоих уложил сразу. Третий, тот самый развязный, что держал на мушке женщину с пацаненком, юркнул в подворотню. Федот преследовать его не стал. Опасно. Подстрелит еще из-за угла в потемках. Так, пальнул пару раз в темноту для острастки.
Когда он вышел из подворотни, баба уже рыдала на груди у мужа. Мальчонка терся рядом, перепуганный и зареванный. Рядом валялся развязавшийся узел с барахлишком и небольшой чемодан, распотрошенный и поломанный.
Из «бывших». Интеллигенция, сразу понял Федот, взглянув в лицо убитого мужчины. Молодой еще. Эвон как женка убивается. Федоту отчего-то стало жаль и бабу, и мальца. Настроение, наверное, было хорошее, вот и пожалел. Да и куда же они теперича одни, без защитника, без кормильца?
– Вы, гражданочка, куда шли-то? Родные-то есть? Живете где? – наклоняясь над рыдающей дамочкой, спросил Чугунов и потряс ее тихонько за плечо.
Она подняла заплаканные, какие-то ненормально огромные голубые глаза и покачала головой. И были эти голубые глаза такими… такими… В соборе он однажды такие у Богородицы видел.
Федот сглотнул. Потом взял женщину под локоть, поднял, собрал их барахлишко, узел мальцу сунул. Большой уже, лет восемь, пускай матери поможет. Сам взял под мышку неудобный громоздкий чемодан и потянул их за собой по улице.
– Нет-нет. Я не пойду, нет, – заартачилась ни с того ни с сего дамочка. – Нельзя. Нельзя бросать! Роберт! – И снова собралась кинуться на грудь к мужу.
– Глупая, сын у тебя живой, о нем думай. А тут уж теперя чего? – сожалеюще вздохнул Федот. – Теперя уж не поможешь. И то еще повезло, что я проходил. Идем уже, покуда не передумал, – добавил он строго, отчего-то застеснявшись своей мягкотелости.
Федот жил на Большой Подьяческой улице во дворе красивого дома, на втором этаже, в собственной квартире. Раньше в ней обитал какой-то банковский служащий. Так дворник сказал. А теперь обитал он, Федот. Прямо в старых хозяйских мебелях и обитал.
Квартирка была из трех маленьких комнат, но Федоту и одной хватало. Спал он и ел прямо в зале, а дальше и не ходил, чего дрова-то переводить. С дровами в Петрограде туго.
А вообще, квартира удобная, и до службы недалеко. Сюда-то он и привел своих гостей.
– Вот, значит, – неловко откашлялся, проводя в комнату. – Тама, значит, устраивайтесь. А я здесь. Кухня, ванная, туалет, это по коридору. Чего надо, в шкафах ищите. А я пока чайник поставлю. Меня, значит, Федотом зовут. – Еще раз откашлялся для солидности и прибавил: – Федот Ильич. Чугунов, – потом еще потоптался, посмотрел на прижавшихся друг к дружке гостей и еще раз гостеприимно предложил: – Заселяйтеся.
Первые дни они почти не выходили из своей комнаты. Боялись. Когда хозяина не было дома, Елена Александровна стряпала из продуктов, которые приносил им их благодетель, ели, разговаривали с Андрюшей, но только шепотом. Словно кто-то мог их услышать в пустой квартире. Про отца старались не говорить, но оба плакали по ночам, прижавшись друг к другу. Все время боялись. Боялись грубого, непонятного человека зачем-то взявшего их к себе. Он был большевиком. А, может, эсером или еще кем-то. Ходил с пистолетом. И наверное, где-то служил. В этих их наркоматах, советах, а значит, был чужим, опасным, и что ему от них надо?
Когда он возвращался, Елена Александровна ставила чайник, накрывала на стол и снова уходила к себе. Все это молча, не поднимая глаз. Андрюше из комнаты выходить запрещала.
Сперва она боялась, что он будет приставать к ней, попытается изнасиловать. И больше всего боялась за Андрюшу и готовилась молча все снести, лишь бы спасти сына. Но он ее не трогал. Приносил еду, дрова, не обижал. И как-то незаметно они оттаяли, стали здороваться, разговаривать, обжились.