…Но все же одна хорошая подруга среди соседей у нее завелась. Большая такая женщина, ростом в две мамы, она обожала возиться в саду и часто ходила в резиновых ботах. То ли в силу роста, то ли характер такой (но мне всегда казалось, что именно из-за своего немыслимого роста, Гулливер в стране Лилипутов!), Лена относилась ко всем с ироничной снисходительностью. Словно вокруг нее жили дети, а она, отмечая их слабости, тут же и прощала. При этом строила детишек, как хотела.
Как ни удивительно, Лена постепенно стала не только маминой подругой, но и моей, хотя она была даже старше мамы. У нее вполне могла бы оказаться дочка моего возраста, и тогда мы дружили бы вчетвером, но у Лены вместо дочки было два сына, восьми и десяти лет, и еще пожилая овчарка. Я любила и овчарку, и мальчишек, но Лену я любила больше всех.
Муж у нее был каким-то страшно богатым и влиятельным человеком, с которым мы пересекались редко, так как обычно хаживали к Лене в гости в дневное время. Но когда случалось услышать, как Лена говорила что-нибудь простое, например: «Надень тапки, Женя» или «Ты вымыл руки, Женя?» – то казалось, что огромным холдингом руководит не он, а она. В доме или саду, под яблоней или под кустом роз где-то у Лены обязательно должен был размещаться пульт дистанционного управления Женей и его делами, и среди кнопок на нем водилась и сокровенная красная, ядерная угроза, – потому что только так можно было объяснить беззаветное служение Жени своей жене.
Маму мою Лена искренне и немного жалостливо любила, все старалась ее накормить то пирогами, то вареньем («Сама варила, в прошлом году такой урожай вишен был, попробуй, Настена!»). Я уверена, что, с точки зрения Лены, все, кто не дорос до ее роста и стати, те просто плохо питались, и она их жалела. Как и мужа своего, достававшего ей до подбородка. Понятно, что при таком добром, снисходительно-жалостливом отношении все неизбежно чувствовали себя детьми в ее присутствии, но как-то необидно. Лена согревала любого и каждого своей щедрой душой и заботой.
Я любила с ней разговаривать. У Лены был какой-то особенный склад ума. Например, когда я отзывалась критически о своих одноклассниках или некоторых соседях, Лена всегда соглашалась, но как-то так, что критичность словно бы исчезала… Однажды, помню, я ей сказала, что мне не нравится, что соседи покупают машины будто наперегонки: у кого дороже.
– Ну конечно, – ответила мне Лена, раскатывая скалкой тесто для пирогов, – мальчикам с детства свойственно мериться письками. Они с тех пор так и не выросли, Кристинка.
– Лена, а почему я понимаю, что это смешно и глупо, хотя мне всего шестнадцать лет?
– А ты выросла, девочка. В этом вся разница.
– Но почему так? Почему я выросла, а они, взрослые дядьки, нет? Почему они, как в детском саду, меряются… машинами?
– Ты спрашиваешь, почему одни поют точно, а другие фальшиво?
– Ну, нет, потому что у одних слух есть, а другим не дан природой.
– Вот ты и ответила на свой вопрос, девочка.
Меня смущали и беспокоили эти разговоры. Из них выходило, что во всем виновата природа: кому-то недодала, а кого-то наградила! А как же тогда добро и зло? Если все объяснять природой, то никто ни в чем не виноват, и тогда любое преступление можно оправдать: гены, понимаете ли, подвели!
Такая концепция мира меня решительно не устраивала. Я не желала в это верить. Я хотела, чтобы мир был устроен по справедливости и чтобы в нем у меня хотя бы было право осуждать вора и убийцу, подлеца и труса! А не оправдывать его «отсутствием слуха»!
Как-то я отважилась подступиться к Лене с этими вопросами.
– Лена, ты говоришь…
Я к ней обращалась на «ты», она сама на этом настояла. «Не нужно устанавливать лишнюю дистанцию между детьми и взрослыми, детям и без того туго приходится!» – так сказала она, и мама моя ее поддержала.
– Ты говоришь, что они просто не выросли, – продолжила я. – А как же тогда быть с добром и злом?
В этот день Лена отбивала молоточком капусту – делала голубцы. Она никогда не останавливалась в своих кулинарных хлопотах, приходила ли я к ней одна или мы вместе с мамой. Не знаю, как она себя вела, когда они были наедине, две подружки, – но я видела Лену исключительно за стряпней. Кроме моментов чаепития, конечно.
А на этот раз она вдруг остановилась. Положила молоточек и села за стол на кухне, напротив меня.
– Ты в бога веришь, Криска?
– Нет.
– Ладно, давай тогда так тебе скажу: есть в мире силы добра и силы зла. Они борются за владычество. И стараются, каждый со своей стороны, завладеть как можно большим количеством душ. А каждая душа, в силу своего устройства, поддается той стороне или другой. Такие, как ты, как Настена, внемлют только добру. А такие, как… Да много их тут у нас. Вы со своей мамой сюда случайно залетели, в это гетто.
– Лен, почему ты так говоришь? – опешила я. – Ведь и ты, и твой муж, – вы…
– Мой муж, девочка, одно из самых страшных чудовищ на планете.
Лена поднялась и снова взяла в руки молоток. Капустные листья плющились под ее ударами. А я не находила слов.
– Лен, а как же… – промямлила я. – А почему же ты…
– Почему я с ним живу? Ты это хотела спросить?
Я смутилась. Потому что именно это и хотела спросить.
– Ты не поверишь, Криска.
– Все же скажи!
– Я спасаю родину… – усмехнулась она.
– В каком смысле?.. – обалдела я.
– В прямом. Он мегаломан.
Больше она тогда ничего не добавила, а я помчалась домой, достала словарь и стала читать, что такое мегаломан. Оказалось, что это «человек, страдающий манией величия». Я была разочарована.
Я все-таки вернулась к Лене и осторожно спросила, надо ли понимать сказанное так, что ее муж видит себя Наполеоном или кем-то еще известным? И в чем тут опасность для… родины?
– Тебе попалось неудачное определение, Криска. Мегаломан – это человек с непомерным желанием власти, исключительно самовлюбленный, который имеет склонность к грандиозным и масштабным проектам. Этой масштабностью он пытается себя валоризировать – или, проще говоря, придать себе ценность, – заткнуть в подсознании противный голос маленького и несчастного человека. При могуществе и амбициях, коими обладает мой муж, мегаломания способна привести к разрушениям, подобным третьей мировой войне.
– А ты?..
– А я стараюсь его убедить в том, что он может обойтись одной мегаженщиной.
Она засмеялась, но как-то грустно.
Я не очень поняла то, что объясняла мне Лена, но почувствовала в ее словах что-то такое, что вызвало у меня необыкновенное уважение и печаль. Я подошла к ней, прижалась. Лена погладила меня по голове своей большой рукой.
– Если бы ты знала, девочка, – совсем тихо проговорила она, – сколько дерьма я впитала в себя, как губка, чтобы не дать ему пойти по этому миру дальше…