Если, было дело, в первые месяцы работы в «Короле Корнуолла» Эми радовали знаки внимания, подарки и льстивые комплименты стареющего медведеподобного общественного деятеля (неосознанно она, вероятно, даже поощряла это), то они же начали ей и досаждать. Кончилось тем, что однажды вечером, после того как бар уже был закрыт, она осталась с Кейтом наедине. Поступила она так потому, что рассчитывала улучить удобный момент и по-доброму высказать ему, что его дурацкие знаки внимания должны прекратиться, что ничего у них не получится да и не может получиться. Однако вместо этого обнаружила, что попала в лабиринт ласк и прикосновений. Она не знала, когда и как отделаться от него, и в конце концов ей просто показалось проще и мудрее поддаться всему этому, а чтобы высказать ему все это, дождаться другого момента.
И одно, как порой случается, привело не к другому, а к тому, что мир содрогнулся.
После аборта, когда Кейт исполнился чувством вины и задумался о женитьбе, Эми была слишком опустошена и слишком потеряна, чтобы что-то решать, Кейт усердно потрудился над тем, чтобы настолько ввести ее в свой мир и мир гостиницы, что у нее оставалось мало времени на что-то другое. В извращенном свете его предложение сочетаться браком (по-своему определенное и по-своему респектабельное) выглядело единственным выходом из этой трясины. Она убедила себя, что различий между ними, казавшихся столь явными, на самом деле, наверное, не больше и не меньше, чем у любой другой пары.
И вероятно, так оно и было. Нашелся для нее мягкий, щедрый, заботливый человек. Впервые в ее жизнь вошли надежность и умеренный достаток. Принимая во внимание разницу в возрасте (около двадцати семи лет), Кейт предоставил ей определенную свободу приходить и уходить когда вздумается, и она не оставалась неблагодарной. Нет, их брак не был адской пыткой.
Она понимала: в Кейте многое вызывает приязнь. С ним легко ужиться. Он строго следил, чтобы гостиница содержалась в хорошем состоянии, чтобы жена ни в чем не знала отказа, обеспечивал заготовку дров для каминов и плит зимой, снабжение кухни льдом летом. Заботился о ней. Эми чувствовала: она для него, как и гостиница, это часть жизни со своими нуждами, которые следует удовлетворять, ко всему этому он относился с участием, но без видимой страсти. Пустоту из их жизни он гнал прилежанием, усердной заботой о гостинице, а то немногое время, что оставалось, тратил на исполнение обязанностей секретаря нескольких спортивных клубов и муниципального старейшины.
Только вот Эми требовалось больше, чем содержание, удобства, дрова на растопку и молоко со льдом, больше, чем облезлое желтое бархатное покрывало, протирающееся по аккуратным складкам в одних и тех же местах, образовавшимся на ткани за годы единообразного складывания. Ей хотелось разора, приключений, неясности. Не уюта, а пекла.
Иногда ночью он ложился, прижавшись к ее спине, оглаживал ей бедра, ноги. Она чувствовала его руку на своей груди и думала о жирном пауке-охотнике. Потом те же пальцы окажутся у нее между ног, якобы чтоб доставить ей удовольствие. Она никогда не отзывалась. Поняла, что лучший способ обходиться с его знаками внимания – не делать ничего. Она и не противилась, и не воспринимала. Когда он клал одну ногу сюда, когда входил в нее там, она просто поддавалась, ничего не говоря. Но все время отвергала его поцелуи. Ее рот, ее губы принадлежали только ей.
Иногда это выводило его из себя, он хватал ее за подбородок, притягивал лицо к своему и прижимался своими губами к ее, тычась языком в ее стиснутый рот (как ей представлялось, это было все равно что лизать дверной замок). А потом выпускал ее лицо из рук и порой стонал, непонятно, утробно, по-животному мычал.
Со временем Кейт смирился с покладистостью Эми на ее условиях. Наступал конец, она отбрасывала одеяло и, не удостоив его ни словечком, ни жестом, плелась, охваченная угрюмой злостью, в ванную.
Ей было больно причинять ему боль, но чувства подсказывали ей, что это как-то правильно и необходимо. И если ему только и оставалось, что ощущать себя грязью, слизью, отталкивающей мерзостью, так на то была причина, чудная, противоречивая причина. Эми хотелось, и чтобы муж узнал, и узнал все, и не меньше хотелось сделать все, что в ее силах, чтобы сохранить в тайне от него свою связь с Дорриго, не причинять мужу такую боль. Ей хотелось взрыва, который покончил бы со всем этим, и хотелось, чтоб ничего не менялось, ей потребно было позлить его и отчаянно хотелось, чтобы он никогда не злился.
Когда она возвращалась, то никогда не притрагивалась к нему, не заговаривала с ним, а ложилась в постель, повернувшись к нему спиной. Тогда он перегибался через нее, так и сяк пытался поцеловать в лоб, возможно, паникуя, возможно, надеясь уловить какое-то подтверждение, что он не ошибся, что она все-таки любит его, испытывает к нему те же чувства, что и он к ней. Но никакого подтверждения не было.
Затаив дыхание, Эми ощущала за спиной его тело и всякий раз понимала, что любовь не блаженство да и не счастье. Она не была непременно или постоянно несчастна с Кейтом, да и ее чувства к Дорриго не всегда и не во всем сводились к счастью. Для Эми любовь была касанием вселенной, взрывающейся внутри одного человека, а этого человека разносило взрывом по всей Вселенной. То была аннигиляция, уничтожение миров.
И, лежа в постели с молчаливо посапывающим за спиной Кейтом, она понимала: любовь не кончается, пока все ее могущество в той же мере не претворится в страдание, жестокость и забвение, как в блаженство и радость. Каждую ночь, лежа так, она чувствовала, как перекатываются у нее внутри осколки битого стекла – и режут, и режут, и режут.
Не было никого, с кем Эми могла бы поговорить о подобных вещах. «Любовь открыта, – сказала как-то одна из ее подружек за вечерней игрой в карты, от которой теперь они с Кейтом и возвращались, – или это не любовь. Любовью делятся с другими, иначе она умирает».
Раз в месяц, вечером в первое воскресенье, Кейт и Эми играли с Робертсонами в «пять сотен», и тогда они обсуждали недавний скандал, вызванный тем, что хорошо известный адвокат оставил жену, уйдя к дочери врача. Это потащило за собой несколько историй о зловещих разрывах и достойных презрения супружеских изменах. Симпатии сидящих за карточным столом неизменно оказывались на стороне того или той, кого бросали. Тот же из супругов, кто находил другого или другую, делался объектом позора, издевательства и экзорцизма. Экзорцизма – больше всего. Изгнания бесов.
Эми дождаться не могла такой волнующей завершенности. А вместо этого – только кровянило. Все кровоточило и кровоточило, кровью сочилось не переставая. Не будет никакого волнующего конца, догадалась она, только медленное умирание. Таким оказалось у сестры Кейта угасание от туберкулеза. Истекала и еще больше истекала.
Было столько всякого, о чем ей хотелось расспросить, узнать. «Вы и вправду считаете так? – порывалась она спросить. – Разве потаенная любовь не любовь вовсе? Неужто она и впрямь обречена никогда не существовать? Неужели она так и не перестанет кровоточить, пока не умрет?»