– В яблочко?
– Как пить дать, – кивнул Том. – Чертовски неприятный способ отключиться, между прочим. В луже ссак на полу и с зажатым в кулаке дротиком. Я бы предпочел что-то более приватное вроде грядки с помидорами.
Брат казался необычайно разговорчивым, и скоро Дорриго сам глубоко погрузился в воспоминания об их детстве на Тасмании. Том завел бесконечную пластинку кливлендских историй, некоторые из них были известны Дорриго, многие же он никогда не слышал. Всплыло имя Жирдяя Йейтса, и Том вспомнил, как Жирдяй частенько хвастал, что может обогнать поезд. Припертый к стене требованием это доказать, он разделся до белых кальсон и пустился наперегонки с экспрессом Лонсестон – Хобарт по кливлендскому бушу мимо эвкалиптов и серебристой мимозы. Когда поезд, свистнув на прощание, скрылся за поворотом, направляясь к ответвлению на Конару, обессилевший Жирдяй пластом рухнул на землю и вынужден был признать свое поражение.
– Он был в каждой бочке затычка, этот Жирдяй, – усмехнулся Дорриго.
– Ему было уже восемьдесят пять, а он все танцует соло, – сказал Том. – Под конец «Лейланд Р76с» отхватил. Машина, с которой невозможно расстаться. Уговорил похоронить его лежащим на пузе, чтоб все потом вечно его в задницу целовали. Только я всегда вспоминаю его несущимся через буш в длинных белых кальсонах. На жизнь похоже, верно? Думаешь, что обгонишь ее, что ты лучше ее, а она всякий раз делает из тебя дурака. Загоняет тебя в землю и летит прочь на всех парах, посвистывая и до чертиков собой довольная.
Братья рассмеялись.
– А ты знаешь, что Жирдяй был двоюродным братом Джеки Магвайра? – спросил Том.
Дорриго не знал. Он взволнованно заговорил о своих воспоминаниях про то, как читал стихи и советы Тетушки Розы Тому и Джеки Магвайру.
– Старина Джеки, – проговорил Том. – Отличный парень. Из самых лучших. Знал буш. Жена у него была темнокожей, ты знаешь?
Секунду-другую Дорриго вообще не мог вспомнить, какая у Джеки Магвайра была жена. Затем давно дремлющая память (в чем-то беспокоившая и воздействовавшая на него куда больше, чем он догадывался) вытолкнула воспоминание на поверхность сознания. Хотя Дорриго и наслушался в свое время невнятных сказок про аристократическую испанскую кровь (одно из традиционных тасманийских алиби), он не знал, что она была аборигенкой, и это подтолкнуло его на вопросы, которые ему всегда хотелось задать.
– Возвращаясь к тому времени, столько лет назад. Перед самым ее исчезновением я видел тебя с ней.
– Миссис Джеки Магвайр?
– Ты ее целовал.
– Целовал? Где?
– У старого курятника за постоялым двором Святого Андрея.
– Я не целовал.
– Я вас видел. Она тебя обнимала.
– Я возвращался с охоты на кроликов. Она развешивала выстиранное белье. Делать мне было нечего, вот я и стал ей помогать. Сейчас-то я понимаю, что ей, должно быть, очень не по себе было. Но тогда ничего такого и в голову не приходило. Мы просто разговаривали. Всякие семейные истории. О людях. И я заговорил о том, о чем, честно говоря, ни с кем еще не говорил. О том, чего навидался. На войне. А потом чую – уже невмоготу. Это я помню. Вдруг задыхаться стал, говорить толком не могу. Пропал. А она меня успокаивала, как маленького. Вот так вот примерно.
– Ты ей в шею лицом зарылся.
– Дорри, я плакал. Плакал, Бог свидетель.
– А что с ней случилось, Том? Почему она пропала? Мне все время хотелось узнать, что с ней сталось.
– Старина Джеки ее, случалось, поколачивал. Любил ее, но она была на двадцать лет моложе, счастья не знала, и он это понимал. Ну, что тут поделаешь? Тетушка Роза тут не поможет. Отличный малый, Джеки-то, но вот пристрастился к бутылке и устраивал ей выволочки. Насколько мне известно. Но куда она уехала, этого я не знал. Много лет не знал. Потом письмо от нее отыскало меня в Сиднее. Она уехала в Мельбурн, а потом, позже, в Новую Зеландию. Там, в Отаго, вышла замуж за какого-то каменщика. Больше о нем ни словечка. Если по-честному, то в письме вообще ничего сказано не было. Еще записка была приложена от ее дочери, которая сообщала, что мама просила переправить письмо мне после ее смерти. Только и всего. Думаю, оттого, что письмо могли читать другие, в нем не упоминался ни старина Джеки, ни ее семья здесь, на Таське [85] .
Разговор перешел на матчи по регби, проходившие в Кливленде, на телегу Джо Пайка, на день, когда полковник Камерон вломился к нему в кухню с ружьем, гонясь за псом Тома, который, как уверял полковник, загрыз у него овцу, а Том вышел из спальни со своим ружьем и сказал: «Застрелишь моего пса – я сам тебя пристрелю».
Том подустал. Дорриго попрощался с ним, устроил брата поудобнее, заверил его, что тот в надежных руках, и ушел. Он был уже в коридоре, когда услышал за спиной хриплый старческий голос:
– Рут!
Дорриго Эванс замер и обернулся. В землисто-зеленом свете палаты увидел, что брат, пытающийся снова забраться на крутизну уложенных подушек, вдруг совершенно перестал походить на Тома: человека, который в сознании младшего брата всего миг назад сохранял в облике юношескую крепость и силу, – а теперь выглядел больным стариком.
– Ее звали Рут.
Дорриго Эванс стоял на месте, смотрел на чужака, бывшего ему братом, не совсем понимая, что брат имеет в виду или чего он хочет. Он вернулся в палату и присел у кровати Тома. Том пожевал губами, облизал их, готовясь вновь заговорить. Дорриго ждал. Том устроился поудобнее и, начав говорить, не глядел на брата, а уставился на дальнюю стену.
– Миссис Джеки Магвайр. Ее звали Рут, Дорри. Рут. И у Рут был ребенок.
Тут он умолк. Дорриго не говорил ни слова. Том опять приподнялся на подушках, хрипло откашлялся.
– Ага, ребенок. В июле 1920-го. Третий. Как она сохранила это в тайне, я не знаю. Но сохранила. Джеки был в отъезде, пытался работу найти на материке, думаю, нашел что-то такое в Диамантине, у него там кореш был. Джеки так никогда и не узнал про ребенка. Никто в Кливленде не узнал. Одевалась она все время, будто в мешке ходила… ну, ты помнишь, как жили тогда, не Париж, прямо средневековье какое-то, черт бы его побрал, обходились чем придется. Мне кажется, справилась она здорово. Ребенка родила в Лонсестоне. Мальчика. Его в Хобарт отправили. В тот день, когда я вроде как, ну, словом, разнюнился про войну, она утешала меня, как я уже говорил. И рассказала мне про ребенка. Она тогда только-только узнала, что с ним приключилось.
– Но почему, Том?
Водянистые глаза Тома прояснились, хрупкое тело напряглось, и Дорриго почувствовал: что-то от человека, какого он так обожал ребенком, вновь вернулось.
– Из-за чертова отца, вот, черт побери, почему.
И Том наконец-то повернулся и взглянул на брата. Глаза его впились в глаза Дорриго: зрачки, до странности маленькие и пустые, были похожи на дырочки, прожженные спичкой в старой газете.