Зуммер прямого аппарата министра.
– Слушаю, Андрей Андреевич, добрый день.
– Добрый день. Макаров (руководитель секретариата министра) положил мне на стол запись вашей беседы с Баром. Что-то в ней меня смущает. Незнающий человек прочитает и подумает, будто тема границ только и всплыла в этом разговоре и вы вдвоем с ходу выдали формулу решения. Мы-то с вами знаем, как оно было, а вот другие…
– Правильно я понимаю, что вы не возражали бы, если бы запись этого разговора с Баром не фигурировала среди материалов переговоров и не осела в архиве?
– Пожалуй, верно. Тот разговор уже сыграл свою роль и особой надобности в его письменном фиксировании нет.
– Хорошо. Так и сделаем. Свой экземпляр я уничтожу, а Макаров позаботится, чтобы первый оттиск никуда далее не пошел.
Громыко засветился для меня еще одной гранью. Его тщеславие было видно и невооруженным глазом. Но чтобы до такой степени! Вдруг «монах трудолюбивый», как в пушкинском «Борисе Годунове», найдет наш «труд усердный, безымянный и пыль веков от хартий отряхнув…», удостоверится, что Громыко не в одиночестве тянул лямку, были и другие, ему помогавшие. Конфуз. Как же цепко засела в нас византийщина!
Объяснение с министром неприятно резануло. Держи ухо востро. Заклятые друзья подведут тебя под монастырь. Не ведал тогда я, не гадал, что через год мы на этой стезе разминемся с Громыко. Всерьез и надолго.
Большой переполох вызвало в Москве разглашение в ФРГ доклада правительствам СССР и ФРГ по итогам трех раундов обмена мнениями между Громыко и Баром (частично 12 июня в «Бильдцайтунг» и полностью в «Квик» 1 июля 1970 г.). Нарушение доверительности, как правило, безошибочный признак накала внутренних свар.
Во фракциях правительственной коалиции усилился разброс мнений. Правительственный аппарат оказывал социал-либералам нарастающее сопротивление. Чиновный люд прибегал к опробованному средству: организации утечек в консервативную и националистическую прессу.
Министр придирчиво допрашивал меня, не дурачат ли нас западные немцы. При следующей встрече его интересовало, каковы в свете боннских пертурбаций перспективы переговоров, в частности в их временном разрезе. Он обвинял руководителей коалиции в несерьезности. Доводы, что новое правительство переняло старый аппарат, сформированный в годы холодной войны, не действовали.
– Я отлично знаю, – утверждал министр, – когда есть желание что-либо сохранить в секрете, утечек не бывает. Даже в Вашингтоне, где почти все тайны имеют рыночную цену.
А. А. Громыко находил, что случившееся ставит в двусмысленное положение его лично и требует… свинца в голосе и строгости при изложении за столом переговоров советской точки зрения.
Крупно обойдется правительству В. Брандта – В. Шееля публикация «бумаги Бара». В незавидное положение попадал В. Шеель. Замечания и дополнения, которые могли и должны были бы появиться у него и весьма квалифицированных специалистов МИД ФРГ, невольно перекликались или в чем-то соприкасались с критикой консервативных и националистических групп. Но попробуй их внеси. Громыко имел причины как для протеста, так и для утверждений – на карте престиж Советского Союза и его авторитет. Вчера формулы представлялись дискуссионными. Теперь это были канонические тексты.
Может, возрадоваться – прямая простиралась перед нами? В дипломатии, однако, прямолинейность чаще всего ведет к кривотолкам. Неловкое замечание способно перевести нервное напряжение, присущее почти каждому участнику трудных переговоров, в политический разряд.
Отсвет допущенной на стороне ФРГ осечки довлел почти над каждой встречей на уровне министров и их представителей.
– Мы не изменим ни слова, ни запятой, – отрубил Громыко сухо и безапелляционно в ответ на замечания и пожелания, высказанные западногерманским коллегой.
Разговор, по-моему, 4 августа 1970 г. велся в узком составе в зале К. Богаевского, что в упоминавшемся особняке МИДа. Русский художник, модный в конце XIX – начале XX в., написал три панно для особняка С. Морозова. Фантастические гористые пейзажи с клубящимися грозовыми облаками. Интерьер, если брать живопись, и содержание беседы двух министров были близки как нельзя больше.
Услышав в переводе фразу «ни слова, ни запятой», В. Шеель недоуменно посмотрел на меня. Сижу по правую руку от федерального министра и не могу донести до него, что наши параллельные с Андроповым усилия склонить Громыко к принятию не менявших сути редакционных поправок встретили полный афронт.
«Ни запятой» было проиграно сначала на нас. Даже Брежнев не преуспел в усмирении Громыко.
– Пусть внутрикоалиционные разночтения они улаживают в Бонне, а не в Москве, – был его довод. – Почему надо считать, что социал-демократы хуже чувствуют политическую обстановку в ФРГ, чем либералы?
Склонен считать, что ситуацию спасли неиссякаемый оптимизм В. Шееля и общая решимость новых руководителей Федеративной Республики добиться позитивного поворота в отношениях с восточными соседями, включая ГДР. Будь на месте В. Шееля политический деятель иного ментального склада, не знаю, чем бы все завершилось.
Меня неизменно восхищало в В. Шееле умение не терять присутствия духа в самые трудные моменты. Похоже, не был придуман рассказ о штурмане Шееле во время рейда на Англию. Самолет получил повреждение, и командир приказал экипажу выбрасываться на парашютах. В. Шеель приоткрыл смотровое окно и ответил: «За бортом дождь, придется переждать». Самолет дотянул до немецкого аэродрома.
В. Шеель не дал себя обескуражить началом переговоров в Москве, не преминув отметить, что не может и не хочет принять ультимативного тона своего коллеги. Громыко и сам почувствовал, что хватил через край. Только слово не воробей.
Признаюсь, стоило большого напряжения и труда выдерживать модерирующий тон. Мои аргументы в беседах с Громыко один на один или окружным путем через Брежнева получали тем больший вес в его глазах, чем строже я сам выдерживал линию министра за столом переговоров с представителями ФРГ.
Контраверза с П. Франком из-за моего отказа принять пространный каталог поправок и дополнений к ранее согласованным текстам не была запрограммирована. Мы никак не предвидели варианта появления предложений, затрагивавших сердцевину ранее достигнутых результатов, и не готовились к нему. Поэтому предписаний министра на подобный случай у меня не было и не могло быть. Меньше всего я хотел обидеть статс-секретаря, вызывавшего во мне симпатии, или разыграть роль ястреба.
Принять список поправок – значило бы подвесить созданную пятимесячными трудами совместную базу. Либо превращать этот совместный плод в исходную советскую позицию, либо отвечать на него еще более обширным перечнем контрпожеланий и требований? Последствия были бы сходными – затяжная неизвестность. Поэтому в своем ответе П. Франку я сделал акцент на необходимости для каждой из сторон разобраться в себе, в собственных планах и возможностях. Созрели ли дома предпосылки для нового начала в переговорах? Совместимость посылок есть презумпция успеха, остальное – производное.